Жажда жить: девять жизней Петера Фройхена - Рейд Митенбюлер

потом проглотить целиком. Вкус напоминал лакрицу или перезрелый сыр: «ни на что не похожий вкус», как описал его Фройхен. Когда трапеза закончилась, гости дружно и громко рыгнули: так они давали понять, что оценили пиршество по достоинству. Охотник и его жена Итурашук радостно улыбнулись в ответ, гордые тем, что застолье удалось на славу. Фройхен наблюдал за Итурашук весь вечер и заметил за ней странную привычку: всякий раз, когда кто-нибудь заговаривал с ней, она переводила тему на детей. Когда Фройхен похвалил застолье, она ответила: «Кое-кому в этом доме грустно, что дети не могут подойти и получить свою порцию». Гости заговаривали о чём-нибудь другом – о погоде, о торговом посте, об охоте, но Итурашук каким-то образом удавалось вернуться к теме детей. Фройхен терялся в догадках, но вскоре узнал причину её странного поведения.

Раньше Итурашук была счастливо замужем за другим человеком. Они с мужем жили на острове Герберта (Qeqertarsuaq) в заливе Инглфилд: это был большой и малонаселённый остров. У супругов было пятеро маленьких детей, и они вели трудную, но счастливую жизнь – до одного злосчастного дня поздним летом, когда тело мужа вынесло на берег. Его каяк перевернулся, и он утонул.

Итурашук оказалась в тяжёлом положении. Еды оставалось немного: муж даже не успел принести домой дичь, которую добыл на соседних островах. Своей лодки у неё не было, и выбраться с острова она не могла, а родных и друзей можно было ждать в гости только с наступлением морозов. Ей оставалось только ждать, когда море встанет, и перейти на Большую землю, а пока перебиваться чем придётся. Вскоре она с детьми уже питались мясом ездовых собак, потом в ход пошли кожа животных и одежда. Итурашук и дети так исхудали, что казались прозрачными. Дети плакали от голода, и Итурашук тоже плакала, но скрывала от детей слёзы. Наконец у неё не осталось другого выхода. Убийство детей было крайней мерой, и о таком редко говорили. Умереть от рук родителей было ужасно – но всё же это считалось лучшей участью, чем голодная смерть.

Двенадцатилетняя дочь Итурашук и восьмилетний сын помогли матери удавить троих младших. Потом дочь накинула петлю себе на шею и покончила с собой. Настал черёд сына, но он вдруг передумал и сказал, что лучше попытается выжить, пусть и питаясь травой и кроличьим навозом. Итурашук не стала с ним спорить – да и разве она посмела бы.

Мать и сын кое-как дожили до зимних заморозков: они были истощены почти до смерти, рёбра просвечивали сквозь кожу, словно остов погибшего корабля. К счастью, когда море встало, их спас Ангутидлуаршук: он пришёл на остров поохотиться. Он выходил Итурашук и её сына и через некоторое время взял её в жёны. С тех пор Итурашук была одержима детьми. Она всё время ворковала над чужими детьми, горячо любила их и говорила только о детях.

Страшная судьба Итурашук произвела глубокое впечатление на Фройхена. Детоубийство было для него прежде абстрактной концепцией: он никогда не встречался с ним лицом к лицу, – а теперь перед ним сидела женщина, для которой детоубийство было кошмарной реальностью.

Фройхен часто будет использовать историю Итурашук, чтобы проиллюстрировать суровые условия жизни в Арктике. Конечно, он хотел надеяться, что такие ужасные примеры впредь будут существовать только как поучительные истории для слушателей и для него самого. Однако это был эффективный способ вызывать у европейцев эмпатию к жителям Крайнего Севера. Стереотипные инуиты в глазах «цивилизованных людей» никогда не унывали и всё время шутили, а жизнь их проходила в некой «детской» благости, как описывал их высокомерный Пири. Фройхен же хотел донести, что, хоть инуиты и были самыми жизнерадостными людьми, каких он встречал, их неукротимый оптимизм зачастую служил им защитой от страшной боли. В качестве дополнительного аргумента он приводил слова одной инуитки, которая пыталась объяснить ему, почему они живут в таком суровом краю. «Почему мы здесь живём? Мы все знаем, что это самая прекрасная земля на свете и жить лучше всего здесь. Но красота нашей земли не даётся даром».

В начале 1911 года Туле постигла череда невзгод. Сначала беда случилась с мальчиком, который катался на санках у обрыва, сорвался в море и тут же утонул. Потом другой мальчик случайно повесился, когда они с друзьями в шутку душили себя: им было любопытно испытать ощущение полёта, которое от этого появлялось (также известно, что подростки-инуиты использовали удушение, чтобы вызвать у себя сексуальное возбуждение)[6]. Третья беда постигла мужчину по имени Аватангуак: он сопровождал Фройхена, когда они ехали на упряжках через залив Мелвилл, и вдруг провалился под лёд. К сожалению, Аватангуак умер, прежде чем Фройхен успел доставить его в Туле.

В такие времена, когда напасти преследуют людей на каждом шагу, те невольно задумываются, почему так происходит. Может, что-то повредилось в мироздании? Или на них прогневались духи?

После всех бед, которые постигли Туле, старейшина Соркак объявил, что отправляется в мир духов, чтобы попросить у них ответа. Фройхена, в котором уже видели почти своего, тоже пригласили на сеанс.

Сначала Соркак ушёл в горы и там постился, готовясь к церемонии, сочиняя обращение к духам. В это время остальные построили огромное иглу. Внутреннее его убранство состояло из пёстрых шкур, которые источали мускусный запах, и от этого казалось, что находишься в чреве какого-то гигантского чудовища. Когда Соркак вернулся в поселение, его провели внутрь, раздели донага и связали руки и ноги так крепко, что ремни из тюленьей кожи почти рассекли ему плоть. Все лампы в иглу погасили, оставив только один жёлтый огонёк, у всех на лицах плясали тени.

Сидели в абсолютной тишине – только раздавалось чьё-то дыхание. Фройхен уже потерял счёт времени, когда наконец услышал голос Соркака: тот завёл песню и пел всё громче и громче. Потом забили в барабан, сначала мягко, потом всё энергичнее и энергичнее, пока все шкуры на стенах не затряслись. Когда вибрировала уже вся постройка, присутствующие тоже начали петь, а Фройхена поглотил гипнотический транс. Столько тёплых человеческих тел в таком узком пространстве: он словно попал в сауну. Он вбирал в себя ритм, темноту, мускусный запах соседей.

Потом всё стихло. Фройхен открыл глаза и не увидел Соркака, хотя голос его всё ещё звучал в помещении. «Лицо каждого мужчины и каждой женщины выражало экстаз, – вспоминал Фройхен. – Щёки у них были впавшие, глаза горели ярким огнём. Они широко разевали рот. Все были раздеты по пояс, чтобы легче переносить духоту. Они