Трудно отпускает Антарктида - Владимир Санин

Сидел я за стеклянной перегородкой, полный жизни и веселья, и думал об окружающей меня действительности. А была она так прекрасна и удивительна, что хоть пой пионерские песни. Разве что дизелек наш пыхтит без энтузиазма — в годах дизелек, пенсионного возраста, не ожидал небось, что снова призовут на действительную. Если больничный листок возьмет — запасного-то нет! Не предусмотрено планом, что люди в этой преисподней зимовать будут, значит, и запасной дизель не предусмотрен. Морозы на Лазареве, конечно, не те, что на Востоке, но и, прямо скажем, посильнее, чем в Сочи. И ветерок такой бывает, что голову не высунешь — отвинтит…

Заснуть бы на эти полгода! Что я здесь делать буду — полгода? Целых полгода сыреть в этой дыре, по сто раз на дню видеть Дугина, хоть белугой реви: «За что?» Лев Николаич Толстой, светлый гений, спрашивал: «Много ли человеку надо?» Мне — совсем почти что ничего! Отзимовал я, заработал свои деньги и хочу одного: дайте мне пожить не медвежьей, а людской жизнью. Ну, лес, грибы, рыбалка, на месяцок в Гагру с Надей, если она дожидается… Много я прошу, что ли? Другим все это само в руки падает, как туземцу кокосовый орех, а я ведь мерз, как собака, вкалывал, как вол, сколько раз чуть сандалии не откидывал! Так нет, на роду написано: невезучий ты, Филатов, человек — и баста. А зачем человеку воздух коптить, если он невезучий? Саша говорит: а ты усмотри себе в жизни мечту и тянись к ней. Может, это и есть главная мудрость нашей быстротекущей жизни, но если, черт меня побери, я никак не могу ее усмотреть, эту мечту? Женька Дугин — тот усмотрел: прозимует последний разок, купит дачу, машину, женится, нарожает маленьких Дугиных и будет по вечерам смотреть телевизор в свое удовольствие. Такая мечта, дорогой док, меня вдохновляет, как манная каша: на материке мотаться от дачи до родильного дома…

На огонек зашел Костя Томилин.

— Здравствуйте, товарищ вахтенный механик. Как настроение, боевой дух?

— Пошел ты…

— Ясно, Веня. Мальчик хочет домой, мальчик истосковался по жигулевскому и любви.

— Трепло. Находка для шпиона.

Костя зверски зевнул, присел на табуретку. Парень он гвоздь, хотя тоже из семеновских любимчиков. Но говорить с ним можно о чем хочешь, ни чужих, ни своих секретов Костя не продаст. И кореш надежный и радист — один на сто, будь я начальником — сам бы его за собой таскал.

— Ты ж на вахте, — напомнил я.

— Магнитная буря, эфир взбесился. — Костя снова зевнул, с завыванием. — Ладно, Веня, дома отоспимся. Подумаешь, год! Оглянуться не успеешь. Вот какой я себе план наметил, Вениамин Григорьич. Как только вернусь домой, первым делом в баньку, к дяде Семе, чтоб он из меня всю эту стужу выжал. Потом в пивбар, чешское под рачков и скумбрию. А потом… Прости меня, благоверная, душа трепещет, давай поиграем в любовь и дружбу! Эх! Сам завидую…

— Знаешь, что бы тебе сказал Пухов?

— Догадываюсь.

— «Как не стыдно, товарищ Томилин, нести жеребятину, вы же интеллигентный человек, классику читаете!»

Костя засмеялся.

— Точно, он и на Большой земле будет спать в обнимку со своим радикулитом! Ну, твоя очередь, что будешь через год делать?

— У тебя, Костя, нет взлета фантазии. Банька, пиво, скумбрия… Нам с Пуховым стыдно за вас, товарищ Томилин. Я в Гагру поеду. Домик там есть на горушке, протянешь из окна клешню — мандарины, желтенькие, кругленькие… Арчил Шалвович Куртеладзе — хозяин, старый мудрый джигит. Только, говорит, дай телеграмму — будет тебе, Веня, комната с видом на море, виноград и шашлык от пуза, девочки с голубыми глазами… Вот это жизнь!

— А ты в зеркало на себя давно не смотрел? Фотокарточкой для голубых глаз не вышел.

— Темный ты человек, Костя. Для ихней сестры не фотокарточка самое главное.

— А что?

— Ты не поймешь, образования не хватит. Главное для них, товарищ Томилин, — это шарм… Легок на помине!

— Вы обо мне? — Пухов присел, вздохнул. — Не спится… В мои годы сон вообще проблема, а тут еще такое…

— Принесло нытика… — Костя вполголоса выругался.

— Кроссворд от нечего делать решаю, — поведал Пухов. — Веня, тут по вашей части: «деталь дизеля», восемь букв, третья «р».

— Где это кроссворд неразгаданный нашли?

— Я старые резинки подчищаю. Так что бы это могло быть?

— Форсунка, наверное.

— Фор-сун-ка, — Пухов чмокнул губами. — Подходит. Спасибо, Веня.

— Еще что-нибудь?

— Ну, если вы так добры… «Частиковая рыба» не получается, шесть букв, пятая «д».

— Сельдь не подойдет?

— Минуточку… Отличнейшим образом! Премного благодарен. Вот и разгадан этот дурацкий кроссворд… Что теперь делать?

— Спать, Евгений Палыч, а там видно будет.

— Холодно у нас в спальне, батареи нужно проверить.

— Теплее уже не будет, Палыч, солярки в обрез, экономим.

Пухов горестно закивал головой.

— Слышал… Веселая зимовка нас ожидает, как я понимаю… Полная благополучия и высокого смысла.

— Действительно, шли бы спать, — неприязненно буркнул Костя. — Киснуть мы и сами умеем.

— Хоть бы вы, Томилин, не превращались в мэтра. Последнее время все только тем и занимаются, что учат жить.

— И правильно учат, за дело.

— За какое дело? — повысил голос Пухов.

— Перечислить?

— Будьте любезны!

— Эй, выпру из дизельной! — предупредил я. — Брось, Костя, мне только вашего лая не хватает.

— А чего он заводит? — разошелся Костя. — Кто утром склоку с посудой затеял? Пухов. Кто Андрей Иванычу в душу плюнул? Пухов! Кто еще по второму разу зимовать не начал, а уже слезу вышибает? Знаем мы вас, Пухов!

Я и в самом деле хотел гнать их в шею, да рука не поднялась. Пухов как-то сгорбился, сник и стал совсем старый.

— Что вы обо мне знаете, Костя? — тихим и дребезжащим голосом сказал он. — Может быть, то, что, когда вы, с позволения сказать, пешком под стол ходили, я высаживался с «морских охотников» в немецкий тыл? Или то, как от звонка до звонка двадцать два года отзимовал на разных станциях? То, что у меня старая и больная мама, для которой я единственная надежда и утешение? Что вы еще знаете обо мне, Костя?

А потом посмотрел на Костю так, что тот глаза отвел, и вышел из дизельной.

— Вот, обидел человека, — расстроился Костя.

— Ты уж действительно попер… Полегче бы надо.

— Надо, надо… Думаешь, не понимаю? У меня ведь у самого мать второй месяц в больнице… И Кира с дочуркой, всего три годика… Представляешь, что завтра будет, когда узнают? Сам, своей рукой в эфир отправил — обрадовал… Душа на мелкие части разрывается, так болит…

…Рваная какая-то ночь была — ни поговорить как следует, ни подумать. Раньше в дизельную никто и не заглядывал, велика радость соляркой дышать, а сегодня будто сговорились, дверь так и хлопала. И хоть бы кто в сторону увел, анекдот, что ли, рассказал бы, посмеялся — так нет, каждый со своей тоской приходит, ждет сочувствия. Сначала Димдимыч целый час черную тучу нагонял, потом Валя про свою любовь к жене вздыхал, какая у него замечательная и к нему, недостойному, ласковая (с таким будешь ласковая! Всю жизнь под каблуком и деньги немалые привозит). А у меня из головы не выходил Пухов, так и звучало в ушах, как он это слово сказал: «мама». Такая в нем была боль и ласка, что у меня чуть слезы на глаза не навернулись. И его жаль и себя; моей-то мамы давным-давно нет, лица ее почти что не помню, одно слово «мама» и осталось. Была б у меня мама, я б тоже знал, что хоть один на свете человек, а ждет, не променяет на другого, который поближе и рылом смазливее… Наконец пришел Саша, и только я обрадовался, что можно отвести душу, как вслед за ним заявился Дугин.