Новый взгляд на историю Русского государства - Николай Морозов

Они распространили затем по западно-славянским странам, вплоть до Киевского, Смоленского, Литовского, Новгородского и, очень может быть, даже Московского княжеств, свои рыцарские ордена (в русском произношении орды[59], а при враждебном отношении восточной церкви к западно-латинской — они легко могли переименоваться и в адские, по-гречески татарские[60] орды. И это тем более правдоподобно, что ни ногайцы, ни туркмены, ни кумыки, ни карачаи, ни какие другие племена Восточной Европы или Северо-Западной Азии, объединяемые нами, русскими, под именем татаров, никогда не объединяли себя друг с другом под этим именем (иначе как в последнее время, усвоя русское школьное название), подобно тому как и германцы усвоили себе у на название немцев, несуществующее на их родине. Производить слова татары от гадательного китайского слова татань-палатка-жилье можно только с отчаянья, так как нет ни одного народа, называющего себя таким именем. Ведь и в самих летописях «Татарами» называются не народ, а местность, одноименная только с Карпатскими «Татрами», а народ «татары» называется «татарове», т. е. «татровы», иначе татровцы. Здесь греческо-латинская терминология тем более правдоподобна, что и само татарское иго есть ничто иное, как русское произношение слов jugum tartaricum, т.е. адское иго[61]. В этом случае объяснилось бы и полное отсутствие сказаний в русских летописях о крестовых походах, имевших такое огромное значение не только для византийского, но и для русского духовенства, признававшего над собою главенство царьградского патриарха.

Крестовые походы с этой точки зрения были в русских летописях изложены очень подробно, и только позднейшие толкователи перебросили события с запада на восток.

Самое слово «баскак» (как два раза называются «татрские» полит-надзиратели в русских летописях в Лаврентьевской под 1283 годом, тотчас после кем-то вырванных листов, и в только что цитированной мною рукописи Московской Духовной Академии под 1305 годом), ни в каком случае не может происходить от тюркского слова, значущего «давитель». Ведь это же — слово укоризненное, и с какой стати давали бы себе такое прозвище сами сборщики податей и полит-надзиратели времен какого бы то ни было ига? А русские называли бы их «давителями» не по-тюркски, а на своем родном языке. Вот почему я склонен думать, что прозвище «баскак» вовсе не тюркское, а чисто русское «башкак», т. е. главарь аналогично немецкому Hauptman и французскому Capitain[62], да и фамилия упомянутого под 1305 годом «баскака Кутлубуга» напоминает что-то немецкое, вроде Культурбурга, перековерканное полуграмотным человеком на русский лад. И такое предположение тем более уместно, что и в вышецитированном мною месте сказано: «Того оке лета (1305) преставися (а не умре) баскак Кутлубуг».

Ведь слово «преставися» (перед богом) вместо простого «умре» употреблялось только для христиан.

Но мне еще придется подробно говорить далее об «адском иге», а теперь закончу эту главу лишь указанием на то, как был подкошен господствовавший в начале XIX века миф о Несторе-Летописце.

В первой четверти XIX века никто не сомневался, что ему принадлежит та первая часть, буквально переписанная во всех разобранных нами летописях, которая доводит рассказ от Ноева потопа до 1111 года, т. е. до конца первого крестового похода, о котором автору в Киеве ничего, однако, не было известно.

Но вот, при опубликовании обнаружилось, что в Радзивилловском, и в Лаврентьевском, и в Троицко-Сергиевском списках под 1110 годом находится такая запись:

«В лето 6618 (по нашему счету 1110) ...игумен Силиверст (церкви) святого Михаила написах книги сии Летописец, надеяся от бога милост прияти при великом князи Володимере Киевьском, а мне игуменом бывшю у святого Михаила в 6624 (т. е. в 1116) индикта 9 лета. И иже чиешь книги сии, буди ми молитва их».

Но как же так? Вот сам продолжатель Нестора, умершего по свидетельству переписчиков его сочинений еще в 1114 году, т.е. за два года до приведенной нами записи, говорит, что все предшествовавшее писал не Нестор-монах, а Силивестр-игумен. Все это повторено буквально и у всех других «продолжателей». Кто же вставил имя «Нестор» в копию, оказавшуюся в XIX веке у Полторацкого и в некоторые другие в этом же роде?

Другой усомнившийся в существовании Нестора-Летописца был И. С. Казанский, написавший об этом статью в «Отечественных Записках» 1851 года, а теперь, насколько мне известно, не верит в его летописание никто из русских историков. Sic transit gloria mundi!

Переменился с тех пор и прежний взгляд на летописи, как на преемственное продолжение записей, передаваемых последовательно от учителя к ученику в том же самом монастыре.

«Несомненно, — говорит академик Шахматов в своем „Обозрении летописных сводок Руси Северо-Восточной“, — что всякое летописание начинается с отдельных записей и сказаний и что оставление их в том виде, как мы теперь имеем, было дело очень сложное. Прежде всего в начале XII века в Киеве составился обширный летописный свод „Повесть Временных Лет“, так называемая „Летопись Нестора“, имевший весьма значительное распространение и оказавший решительное влияние на дальнейшее развитие летописного дела не только в южной, но также и в северной (Новгородской) и северо-восточной (Суздальской и Московской) Руси».

«Вряд ли в разных отдаленных и глухих углах древней Руси, — говорит он, — могли тогда самостоятельно возникнуть местные летописи и самобытные летописные своды. Но „Повесть Временных Лет“ и позднейшие своды, составленные на ее основании проникли и в Новгород, и в Тверь, и в глухой Переславль-Залесский, и здесь они подвергались переработке и дополнялись на основании местных сказаний и исторических преданий. Поэтому изучение позднейших сводов приводит к определению и восстановлению сводов древнейших. А изучение древнейших сводов и даже самой Повести Временных лет указывает, как на источники их, на какие-то еще более древние сборники. Из них летописный свод, доведенный до 1305 года и сохранившийся в списке, приготовленном в 1377 году для суздальского князя Дмитрия Константиновича монахом Лаврентием[63], обращает на себя особенное внимание исследователей русских летописей, как на один из более древних, дошедших до нас, летописных сборников. Сопоставление его с другими летописными сводами показывает, что составитель его, живший, вероятно, в конце XIV века, имел в своем распоряжении лишь очень ограниченное число сводов, объединивших какой-то разнородный материал. Один из этих его первоисточников и дошел до нас в Радзивилловском списке». Но и здесь, — прибавим мы, — приходится быть очень осторожным, так как мнения исследователей часто сводятся к простому гаданию.

Вот, например, И.А.Тихомиров утверждал, что записи о современных событиях велись в XIII веке и в Суздале, и во Владимире, а Шахматов находит, что ни для Суздаля, ни для Ярославля мы не имеем никаких поводов утверждать это.

«Почему Летописные известия, — спрашивает А. Шахматов, — записывались по преимуществу во Владимире (до смерти Всеволода III), а потом в Ростове и Твери?»[64]

Ведь Ростов древнее Владимира, в нем жил епископ еще тогда, когда Владимир был незначительным пригородом Ростова, в нем бы и следовало ожидать первую «суздальскую» летопись. Может быть, такая летопись и существовала, но она не имеет ничего общего с тою ростовскою летописью, следы которой так ясны в Лаврентьевском своде: эта последняя летопись, поздняя по происхождению, была бы, очевидно, княжескою летописью и связывалась бы не столько с судьбою старого Ростова, сколько с судьбою Константина Всеволодовича и его сыновей. Естественно возникает вопрос, не есть ли Лаврентьевский свод дополнение того летописного свода, который представляла из себя ростовская летопись?

Но сам автор делает и справедливое возражение себе:

«Оказывается, — говорит он, — что Лаврентьевский сборник совершенно не упоминает о важном в жизни города Ростова событии — о перенесении мощей святого Леонтия из церкви святого Иоанна, как это ясно из Софийской 1-й и Новгородской 4-й, Воскресенской и Никоновской летописей, и старейшей их Суздальской летописи по академическому списку. Перенесение мощей имело место 25 февраля 1230 мартовского, т.е. 1231 январского года»[65].

Умолчание об этом событии в Лаврентьевской летописи тем более странно, что под 1231 годом мы подробно читаем в ней об украшении и освящении храма Богородицы. Ведь, если эта летопись под 1230 годом упомянула об закладке собора «на первом месте падшей церкви», то естественно ждать, что под 1231 годом она скажет и об окончании этого храма и о перенесении в него мощей Леонтия[66].