Возроди во мне жизнь - Анхелес Мастретта

— Полагаю, ты виделась с Карлосом Вивесом? Он дирижер.

— Ты с ним знаком? — спросила я.

— Уж конечно знаком. Самый придурковатый из моих знакомых. Его отец был генералом, а он какой-то странный, решил заняться музыкой. Только что вернулся из Лондона с идеей о том, что нашему селу просто необходим Национальный симфонический оркестр, и убедил Фито. Ну кто ж не убедит Тюфяка?

— Поедем ужинать? — спросила я, голос словно мне не принадлежал. Будто кто-то другой вместо меня говорил и двигался.

Мы приехали в «Прендес». Я оставила манто в гардеробе. Андрес снял фуражку и вошел, как в столовую собственного дома.

— Тот же столик, генерал? — спросил метрдотель.

— Тот же, мэтр, — ответил Андрес.

Никогда не понимала, почему Андресу так нравится это место, оно было воистину ужасным. Выглядело как монастырская столовая. Кормили хорошо, но не настолько, чтобы есть в помещении без окон. Тем более каждый день, как Андрес.

Мне принесли морских гребешков, а ему — черепаховый суп, и я быстро начала есть, пока он говорил:

— Я такую речь написал для Родольфо. Кордера и не найдет, что ответить. Он вечно болтает про демократию, когда лезет со своей чепухой, вот я и вставил для Фито, что демократия — это один из видов классовой борьбы против законов и свобод. А раз законы — это мы, вот он и бесится. Ты погляди, кто пришел.

Я проглотила последний гребешок и подняла взгляд, чтобы посмотреть на нового гостя. К нам с сияющей улыбкой приближался дирижер оркестра в светло-синем костюме. Мне хотелось провалиться сквозь землю.

— Я по-прежнему жду интервью, сеньора, — сказал он, поздоровавшись. А потом пожал руку Андресу и сел.

— Как дела? — спросил Андрес. — Каталина рассказала, что слушала тебя сегодня днем. Почему ты ее впустил?

— Она меня обманула.

— И что же она тебе сказала?

— Что журналистка и хочет взять у меня интервью.

— Вот врушка. А почему ты просто не сказала, что тебе хочется войти? — спросил Андрес, как веселый папаша.

— Испугалась.

— Испугалась его? Да он же просто щенок, года на два старше тебя. Во время войны ему было двенадцать. Он жил с матерью в Морелии, а его отец, мой начальник, во время перемирий приглашал меня к себе домой. Мы постоянно натыкались на мальчишку, играющего на дудочке.

— Вы так хорошо всё помните, генерал.

— Раньше ты говорил по-другому.

— Раньше и вы были другим.

— Тогда я только начинал, как ты сейчас. Но не так быстро. Конечно, на войне и в политике наживешь больше врагов, чем занимаясь музыкой. Почему ты занялся музыкой? — спросил Андрес. — Из тебя бы вышел политик. Как из твоего отца.

— Не все бывают похожи на отцов.

— Это ты из гордости говоришь?

— Наоборот, генерал. Но каждый ведет свою войну.

— Ты воюешь? До чего ж странный парень. Твой отец был прав.

Они стали говорить о прошлом, о том, как дирижер в детстве украл патроны из патронташа Андреса, бросил их в кастрюлю и встряхнул, чтобы услышать звон, о том, как Андрес с отцом мальчика водили его смотреть на повешенных, он стоял под виселицей, и его заставляли глядеть на пунцовые лица и высунутые языки.

— И ты не испугался? — ужаснулась я.

— Еще как, но не собирался этого показывать двум мерзавцам — моему отцу и твоему мужу.

Я уже не могла запихнуть в себя ни рыбу, ни пирожное. Попросила принести коньяк и выпила его в два глотка.

— Да что с тобой такое? — спросил Андрес. — С каких это пор ты пьешь крепкие напитки?

— По-моему, у меня начинается грипп, — ответила я.

— Моя жена слегка не в себе, правда?

— А мне она кажется милой, — ответил Вивес.

Потом они снова разговорились. О различиях между музыкой и быками. О том, как отец Карлоса любил моего мужа и как спорил с сыном, который разочаровал его, упорно стремясь стать музыкантом, а не военным.

— Твой отец был прав, — заключил Андрес.

— До свидания, генерал, — сказал Карлос. — До свидания, любознательная, — он подмигнул мне и похлопал по лежащей на столе руке.

— До свидания, — произнесла я, залпом опустошила еще одну порцию коньяка, после чего весь вечер улыбалась.

Когда мы вышли на улицу, над головами сияла круглая желтая луна. У порога сидел слепой и играл на трубе, словно было пять вечера, а не три утра.

Глава 14

Я всегда считала, что для спокойной жизни мне нужно только, чтобы Андрес все время был рядом. Но когда на следующее утро он заявил, что перенесет свое рабочее место в нашу библиотеку, мне захотелось, чтобы он провалился куда подальше. Библиотека напоминала старый шкаф, в котором негде было повернуться. Не говоря уж о том, что в доме теперь не было ни минуты покоя. К тому же Андрес стал очень уж ласковым. Теперь он желал заниматься любовью каждое утро и повсюду брал меня с собой. Он придумал сделать меня своим личным секретарем, и теперь я должна была ходить вместе с ним на все совещания, на которых обсуждалось, как бы посерьезнее нагадить профсоюзу и Кордере, а также на все деловые встречи. Даже в сортир он теперь без меня не ходил.

А еще два дня назад я чувствовала себя счастливой. Теперь он не только всегда находился рядом, но и приглашал меня на все мероприятия, которые раньше были под запретом: собрания и совещания за закрытыми дверями, утомительные разговоры, где я и половины не понимала. Теперь мне везде приходилось присутствовать, везде спрашивали моего мнения, лишь бы я больше не поднималась по ступеням галереи Изящных искусств, где влюбилась в другого.

Я изменила мужу задолго до того, как дотронулась до Карлоса Вивеса. Я не находила себе места, когда рядом не было его. Андреса я никогда так не любила, никогда целыми часами не вспоминала его руки, не желала каждой клеточкой тела наконец-то его увидеть. Я стыдилась того, что чувствую такое к мужчине, что могу быть такой счастливой или несчастной не по своей воле. Я стала невыносимой, но при этом более снисходительной к Андресу. Никогда я не выполняла с такой охотой все его желания, как в те дни, никогда так отчетливо не осознавала, насколько всё, что он делает, бесполезно, глупо и отвратительно. Потому что всё, к чему я стремилась, всё, чего хотела и любила — был только Карлос Вивес после полудня.

Однажды за завтраком Андрес заметил, что волосы мои отросли и блестят, и вообще, у меня самые красивые волосы, какие он только видел за много лет. Еще он сказал, что мои ступни изящнее, чем у любой японки, зубы белее, чем у детей, а таких красивых губ, как у меня, нет ни у одной актрисы. Я же как никогда прежде ненавидела свои бедра, губы, ресницы; никогда прежде я не казалась себе столь глупой, порочной и безобразной.

Все утро я провела в мыслях о своем уродстве, а генерал тем временем рассуждал о создании новой группы депутатов под названием «Обновление», а также о том, как он собирается отыметь одного и надрать задницу другому. Я же мечтала лишь об одном: чтобы поскорее наступил вечер.

Он собирался во дворец правительства; из дома мы вышли вместе.

— Ну, теперь-то ты пойдешь по магазинам? — спросил он, выходя из машины.

— Наверное, — ответила я.

А тем временем попросила Хуана отвезти меня в галерею Изящных искусств. Когда мы прибыли, я выпрыгнула из машины.

— В котором часу мне вернуться, сеньора?

— Вообще не возвращайся.

Он спросил, словно не услышал:

— В восемь часов вас устроит?

Я бегом поднялась по лестнице. Музыки не было слышно. Его наверняка здесь нет.

Я толкнула дверь.

— Все вместе с восемнадцатого такта, — раздался его голос.

Зазвучала музыка. Я по-кошачьи проскользнула в зал. Села сзади, положила ладони на колени и неосознанно стала тереть руками юбку вверх-вниз. Я рассматривала его издалека. И снова он взмахнул руками и скомандовал:

— Держите мелодию, Мартинес. Маркело, смелее! Уже лучше. Добрый вечер, сеньора, рад вас видеть, — крикнул он. — Ну, вот вам и публика! Вот только мы будем вам очень признательны, если вы перестанете шелестеть юбкой, сеньора.

Я вдруг почувствовала, что схожу с ума, однако так и не вышла из зала. Мне нравилось наблюдать за ним издалека. Я не смогла бы описать его, но я помню так же отчетливо, как море и ночь в Пунта-Альене.

Я наблюдала за ним из ложи бельэтажа. Мне нравилось смотреть, как взлетают и падают его руки, как музыканты подчиняются каждому его жесту, даже не задумываясь над тем, правильно ли он дирижирует. Это было совершенно неважно. Он царил над оркестром, принимая это как естественное положение вещей. Он ходил по залу, порой останавливаясь возле кого-то из музыкантов; я сидела, навалившись всем телом на перила ложи, положив голову на руки, следуя взглядом за каждым движением его рук.

Было уже восемь часов, а музыка все не кончалась. Я понимала, что Хуан уже ждет у дверей, и Андрес сходит с ума от ярости, но никак не могла заставить себя подняться с красного бархатного кресла, пока Карлос не опустил руки.