Там, где билось мое сердце - Себастьян Фолкс

Нам хорошо были видны шестеро немцев, сгорбившихся в щелевом окопе. Я сунул руку в ранец с гранатами. Билл Шентон вскинул винтовку, навел прицел. Я вытащил чеку из гранаты, подождал, кинул, вытащил чеку из второй, подождал, кинул, потом прыгнул на дно «вади» и забился в углубление под траншеей. Один герр офицер высунулся из окопа, и Шентон прострелил ему голову.

Мы в каком-то лесу, в поле, я бегу, продираясь сквозь скользкие мокрые кусты, попадаются непролазные колючие заросли, шипы впиваются в ноги. Лес, поле. Мы взяты в кольцо дождевой завесой, нас окутывает спасительный туман. Оказывается, это поле Пикока, я уже у самого его края. Впереди я с трудом различаю высокую фигуру Шентона, он бежит ровным шагом. Слышится пулеметная дробь. По звуку это пулемет «Виккерс», наш, британский. Но мы ведь далеко за линией немецких позиций. Мы в тылу врага. Это я определил по очертаниям кирхи. Я поднимаюсь на вершину холма и вижу горы над озером Кёнигсзе.

…«Дональд погиб! – слышу я крик Вариана. – Сидвелл мертв!»

После этого эпизода я написал матери Дональда, посетовал, что он не пошел на флот.

А что это такое – жизнь? Какова ее ценность? Смотря чьей…

Когда человек умирает, мы на миг ощущаем себя мудрецами, познавшими самое главное. Воображаем, что действительно что-то поняли, втайне стыдясь, что это не так, а все одно притворство. Поскорбим, отдадим усопшему должное, а дальше – по давно накатанной колее. И ты сам, и остальные, кого пока пронесло, для тебя важнее и дороже ушедших. Как будто мертвые – не такие же люди, а существа другой породы. Их смерть ошарашивает, обжигает болью, хотя их жизнь не вызывала таких острых эмоций.

Этой жизни больше нет, прервалась, улетучилась как легкий вздох, как нечто эфемерное, уже никому не интересное. Вот твоя собственная жизнь и жизнь прочих живых душ, которые все еще тут, а не там, невероятно весома и отягощена множеством смыслов. Как будто ты еще здесь, в этом мире, можешь определить, чья жизнь легка, как пушинка, а чья давит тяжким грузом. Не можешь, конечно. Но. Но если признать, что жизнь умершего не менее весома и значима, чем жизнь уцелевших, то тогда зачем мучиться, продолжать существовать? Тогда полный тупик и ты ничем принципиально не отличаешься от мертвеца…

Мы палили из винтовок по немецким позициям. Мы лежали, распластанные в окопной жиже, притиснутые к убитым ребятам. Пулеметные пули чиркали по каске, и я прятал лицо в липкую грязь, а руки продолжали стрелять. Как же хотелось пустить в ход штык, почувствовать вблизи живое тело, всадить в него этот штык, как в загнанного кабана, ощутить, как стальное острие упирается в кость.

…Я лежал на своей кровати, у окна, за которым текла река. Я ждал, когда придет Мэри Миллер, прильнет ко мне. И я почувствую живое тело, близко-близко, его шелковистую оболочку, девичью кожу.

Продержаться, надо подольше продержаться, тогда точно подойдут американцы. Если мне всадят больше пуль в плечо, в грудь, если выстоим еще день, монастырь Монте-кассино падет, немецкая оборона будет прорвана. Если я выстрелю еще десять раз, то есть расстреляю весь магазин, государственные мужи в Уайтхолле смогут сегодня заснуть спокойно, поскольку план их, отнюдь не лучший, все-таки сработает, исключительно благодаря удаче и пролитой нами крови. Так они друг другу и скажут.

Мои бедра вжимались в итальянскую слякоть, все лямки-ремешки-подсумки, все гетры были в толстой корке намертво присохшей грязи. Спусковой крючок под моим пальцем был уже горячим. Это был апогей безумия, тридцать пуль кряду. Выстрелы один за другим, без пауз, немцы наверняка думали, что это пулемет. Я вытащил оставшиеся гранаты, стал выдергивать чеки и, отсчитывая положенные секунды (с четкостью дрезденских церковных часов), швырял их в дождевые беснующиеся вихри.

Я уже не понимал, где я. Снова бежал по дну «вади», к нашим позициям или к вражеским? Бежал наугад. Молодая выносливость и четыре года муштры здорово пригодились. Эти бесконечные тренировки на плацу: «…Вояка хренов, отставить вихляться как тряпочная кукла!». Кукла? Хо-хо! Теперь я мог пробежать сколько угодно. Даже под пулями, даже зенитный снаряд хрен бы меня остановил.

«…Скорее сюда, ко мне. Я тебя укрою», – сказал мой папа.

Я протянул к нему руки, но он ускользнул, он прошел сквозь меня.

И опять я бегу, теперь уже под дождем из пуль, под завесой из пуль, которая не отстает ни на шаг, пули мечутся по невидимым дугам, падают на дно дренажной «вади». Мне самому решать, сдрейфить или нет, покориться смерти или бросить ей вызов, бежать или не бежать.

…«Сегодня мама приготовила на обед колбаски и макароны с фенхелем. Говорят, что американцы бьют немцев, но пока еще очень далеко от нас. Завтра я увижу Федерико на свадебной вечеринке, вечеринка будет в порту. Наверное, ему понравится, если я буду совсем как взрослая. Но у меня только два платья. Белое, его мама купила, когда мы ходили на крестины Чинции. Можно надеть его, с шарфиком. Второе ситцевое в цветочек, я его на базаре купила…»

Это все произносилось по-итальянски, так должна бы говорить девочка-подросток, но звучал почему-то мужской голос. С английским прононсом, поэтому я понимал практически все слова. Я слегка поерзал, и плечо прошила острая боль. Я замер, боясь пошевелиться. Но рассказ девочки хотелось слушать дальше, было в нем что-то притягательное.

«…Иногда я очень стесняюсь, когда на меня кто-то смотрит, но Федерико, он пускай смотрит, я очень этого хочу.

Когда мы с ним будем разговаривать, надеюсь, он поймет, что я не какая-то деревенская дурочка.

Вчера пели жаворонки, высоко-высоко в небе, но все равно их слышно. Вечером мы встретились с Эмилией, прошлись до канала, гуляли до самой темноты и болтали. Эмилия сказала, что собирается в Неаполь, выйдет там замуж за кого-нибудь побогаче. Но я ее отговорила, ведь в Неаполе ни у кого нет денег. “Тогда в Рим поеду”, – сказала она. И если я буду хорошо себя вести, она возьмет меня в горничные».

Постепенно я сообразил, что текст читают. И голос тоже узнал – Ричарда Вариана. Я оперся на локоть здоровой руки и позвал:

– Ричард.

Слабость придала смелости, я, наконец, обратился к своему начальнику просто по имени, но мой сип не был услышан. Я напрягся и просипел громче. Ричард прервал чтение.

– Привет, Роберт. Как ты? Опомнился? Медицинское начальство влило тебе хорошую дозу, спал долго.

– Где я?

– Это ротный штаб. Вроде как. Твоему плечу здорово досталось. Рана пистолетная. Значит, был под самым носом у немецкого офицера. Ты помнишь, что там было и как?

– Нет, если честно. Дождь был сильный.

Вариан кивнул, но ничего не сказал.

– Мне можно встать?

– Нельзя. Лежи давай. Наш врач тебя подштопал. Пуля прошла навылет, рана чистая. Он мне показывал. Тебе вообще-то повезло. И отправлять тебя на корабле в госпиталь не пришлось, это сейчас опасно. Но док велел несколько дней соблюдать постельный режим. Как только выберемся из этого проклятого логова, получишь отпуск.

– И когда же мы выберемся?

Вариан тяжело вздохнул:

– Ради Бога, не спрашивай меня об этом. Но думаю, до них постепенно доходит, что нас им отсюда не выбить. Оборону держим. Стратегия блицкрига буксует.

– Слава богу.

– Сигарету?

– Спасибо.

– Выпивку тебе лучше не предлагать. Но сам я выпью, если не возражаешь.

– Конечно, конечно.

– Роберт, прости, но я должен рассказать. Твоим ребятам из второй роты вчера крепко досталось. И Роланду Суонну тоже. Его принесли сюда прошлой ночью, израненного. Скончался утром.

– Боже милостивый. Как же так. Жутко жаль.

– Да, хороший был парень. Удивительно нескладный, чудом сам себя не подстрелил. Но храбрец, и сердце золотое.

– Ребята его любили.

– Знаю. Теперь нам будет еще тяжелее, – сказал Вариан. – Из «надежной пятерки» осталось четверо.

– А как дела у Пассмора и Пирза?

– Поправляются. Однако выпустят их еще не скоро.

– Хотите, чтобы я принял роту вместо Суонна?

– Нет. Поставлю к ним Гуляку Белла. Тебе нужна передышка. А когда выздоровеешь, подыщем тебе хорошую работу.

Я и не рвался в командиры.

– Могу опять вашим адъютантом.

– Посмотрим, как оно сложится, – сказал Вариан, – в шесть я отправлюсь в передовую траншею, оставлю с тобой рядового Уинтера. Очень он за тебя волнуется.

– Простите, не могли бы вы почитать еще из дневника?

Вариан расхохотался.

– Я просто хотел потренировать произношение. И немного отвлечься. Дневник изъяли из твоего ранца. Когда тебя доставили.

– Понятно. Мы нашли его в «дортуаре».

Опять потянуло в сон. Хотелось снова попасть в мирок молоденькой итальянки, чья жизнь была счастливее моей.

– Пожалуйста, почитайте еще немного, – попросил я. – Почему-то успокаивает, даже становится легче.

Вариан откашлялся и начал читать:

«Моя очередь готовить обед, хочу сделать чесночный соус, я нашла на болоте дикий чеснок. Ужасно волнуюсь из-за свадебной вечеринки, наверное, вряд ли смогу уснуть. Может быть, папа позволит мне выпить немного вина…»