День без вранья (сборник) - Виктория Токарева

Инна доехала до станции метро, сошла с автобуса и разыскала телефонную будку. Набрала номер Адама. Номер состоял только из чётных чисел, легко запоминался, был прост и ясен, как Адам. Запели гудки. У Инны было сейчас состояние, как тогда, в лесу, после суда. Хотелось сказать: «Мне страшно. Спрячь меня. Спаси. Черт с ней, с твоей собакой. Не вечная же она, в конце концов…»

В этот день с утра Вадим Панкратов отправился на работу в патентное бюро, но ни на чем не мог сосредоточиться. Он полулежал на стуле в своём кабинете, вытянув ноги, и думал о том, что «депрессия» происходит от слова «пресс». Тяжёлый пресс давит на нервы, и они отказываются реагировать на любые раздражители: приятные – вроде встречи с сотрудниками. И неприятные – вроде голода. Вадим не мог ни есть, ни радоваться.

– Что с вами? – заметил Нисневич.

Нисневич – начальник и порядочный человек. Он был разным – таким и другим, но всегда порядочным.

– У вас такой вид, будто случилось несчастье.

– Вы угадали, – сказал Вадим. – У меня несчастье. Пропала собака.

– А… Это я понимаю, – серьёзно посочувствовал Нисневич. – У меня у самого в прошлом году кот с балкона упал. Так верите, стыдно сказать, я смерть тёщи меньше переживал. Правда, мы жили в разных городах… – как бы извинился Нисневич.

Вадим посидел на работе ещё час и отправился домой и, пока шёл, вдруг уверовал, что в его отсутствие Радда вернулась домой. Нюх у неё, конечно, ослаб с годами, но все же это – собачий нюх, и Радда уже дома, и Светлана уже вымыла его в ванной и накормила супом с пельменями и кусочками докторской колбасы. Он придёт домой, и они обе его встретят. Вадим представил себе их глаза, когда они его встретят: серые Светланы и рыжие Радды. И ускорил шаги.

Возле своей двери он стоял какое-то время – очень сильно стучало сердце. Потом решился и позвонил. Дверь отворилась, и в ту же секунду, будто Светлана стояла за дверью. Взметнулись и замерли её глаза. Вадим увидел в них, что Светлана ждала их вдвоём: его и Радду. Она почти уверовала, что Вадим разыщет собаку и они вернутся вместе. Но Вадим стоял один. И Светлана – одна. Взметнулись и замерли её глаза. Это взметнулась и замерла надежда. Надежда повисела в воздухе какое-то мгновение, как всякий подброшенный предмет, и рухнула.

Светлана ничего не сказала, повернулась и пошла на кухню.

Вадим тоже ничего не сказал, прошёл в комнату и лёг на диван лицом к стене. Депрессия диктовала организму именно эту позу. Он закрыл глаза, чтобы проникало как можно меньше раздражителей, и тут уже увидел взгляд Светланы и понял, что такими одинаковыми взглядами он мог обменяться только со своей женой, и больше ни с одним человеком на всем свете. Они существовали с ней на одной колокольне, и как бы там ни бывало скучно, а иногда и безнадёжно, все-таки это была одна колокольня. Вадим подумал, что если бы он ушёл от Светланы, то, наверное, через какое-то время вернулся обратно, потому что нельзя надолго уйти от совести. Светлана была не только его человек, она ещё сама по себе была порядочным человеком. Бывают, конечно, моменты, когда порядочность не имеет никакого значения. Но это моменты. А в конечном счёте – в чёрные дни, да и в серые, и даже в розовые порядочность – это единственное, что имеет значение. Потому что порядочность – это совесть. А совесть – это бог. А Вадим – человек верующий.

Вошла Светлана, и в ту же секунду зазвонил телефон. Звонок был частый, требовательный, похожий на междугородный. Вадим почувствовал, что это Инна.

– Скажи, что меня нет дома, – попросил Вадим.

Светлана сняла трубку и обернулась к Вадиму.

– Тебя…

– Я же просил.

– Ну, я не могу…

Светлана не умела врать физически. Для неё соврать – все равно что произнести фразу на каком-нибудь полинезийском языке, которого она не только не знала, но никогда не слышала.

Вадим встал и взял трубку.

– Адам… – позвала Инна.

Он молчал. Не из-за Светланы. Из-за Радды. Инна не любила собаку, и она устранилась. Развязала ему руки. И сейчас общаться с Инной как ни в чем не бывало – значит предать не только Радду, но и память о ней.

– Адам…

– Здесь таких нет. Вы не туда попали.

Он положил трубку.

– Какого-то Адама…

Вадим снова лёг на диван и закрыл глаза. И увидел: бежали, бежали, бежали низкие облака. Вдоль дороги лежал печальный звероящер и корень-рука подпирала корень-щеку.

Инна вышла из телефонной будки и направилась через дорогу. На середине дороги зажёгся зелёный свет, и машины двинулись сплошной лавиной.

Инна стояла среди прочих пешеходов и пережидала движение. Вдруг увидела того человека, которого она любила. Его машина шла в среднем ряду. Инна подумала: он ждал меньше часа. Однако минут сорок все же ждал. Она увидела, что он её тоже увидел. Улыбнулась доброжелательно и равнодушно, как хорошему знакомому, и мелко встряхнула головой, дескать: вижу, вижу… очень приятно. Он все понял. Он был умница – за это она и любила его так долго. Он понял, и тоже улыбнулся и поехал дальше. И его машина затерялась среди остальных машин.

Инна вдруг почувствовала замечательное спокойствие. Она поняла, что Адам и тот человек, которого она любила, были каким-то странным образом связаны между собой, как сообщающиеся сосуды. И присутствие в её жизни одного требовало присутствия другого. Когда один её унижал, то другой возвышал. Когда один её уничтожал, то другой спасал. А сейчас, когда один проехал мимо её жизни, исчезла необходимость спасаться и самоутверждаться. Значит, исчезла необходимость и в Адаме. Адам мог сочетаться только в паре, а самостоятельного значения он не имел. Не потому, что был плох. Он безусловно представлял какую-то человеческую Ценность. Просто они с Инной – из разных стай, как, например, птица и ящерица. Неважно – кто птица, а кто – ящерица. Важно, что одна летает, а другая ползает. Одной интересно в небе, а другой – поближе к камням.

Зажёгся красный свет, и пешеходы двинулись через дорогу. Навстречу Инне шли люди разных возрастов и обличий, и среди всех бросалась в глаза яркая загорелая блондинка, похожая на финику с этикетки плавленого сыра «Виола». Инна невольно обратила на неё внимание, потому что «Виола» бросалась в глаза и очень сильно напоминала кого-то очень знакомого. «На кого она похожа? – подумала Инна. – На меня». «Виола» шла прямо на Инну, не сводя с неё глаз до тех пор, пока Инна не сообразила, что это она сама отражается в зеркальной витрине магазина. Она шла себе навстречу и смотрела на себя как бы со стороны: вот идёт женщина неполных тридцати двух лет. Выглядит на своё. Не моложе. Но и не старше ни на минуту. Это не много – тридцать два года. И не мало. С какой стороны смотреть: на пенсию – рано. Вступать в комсомол – поздно. А жить и надеяться – в самый раз. И до тех пор, пока катится твой поезд, будет мелькать последний вагон надежды.

Лавина

Пианист Месяцев Игорь Николаевич сидел в самолете и смотрел в окошко. Он возвращался с гастролей по Германии, которые заняли у него весь ноябрь.

Месяцев боялся летать. Каждый раз, когда слышал об авиакатастрофе или видел в телевизионном экране рухнувший самолет, он цепенел и неестественно сосредоточивался. Знакомый психоаналитик сказал, что это нормально. Инстинкт самосохранения. Только у больных людей этот инстинкт нарушен, и они стремятся к самоликвидации. Смерть их манит. Здоровый человек хочет жить и боится смерти.

Месяцев хотел жить. Хотел работать. Жить – значит работать. Работать – значит жить.

До восемьдесят четвертого года, до перестройки, приходилось ездить с гастролями в медвежьи углы, по огородам, играть на расстроенных роялях в клубах, где сидели девки с солдатами, дремали пьяные бомжи. Сейчас Месяцев играл на лучших роялях мира. И в лучших залах. Но кому бы он ни играл – бомжам или буржуям, – он неизменно играл для себя. И это спасало.

Немецкие города были аккуратные, маленькие, как декорации к сказкам братьев Гримм.

Принимали хорошо, кормили изысканно. Однажды на приеме у бургомистра Месяцев ел нечто и не мог понять, что именно. Спросил у переводчицы Петры:

– Чье это мясо?

– Это такой американский мужчина, который весной делает р-р-ру-у…

– Тетерев, – догадался Игорь.

– Вот-вот… – согласилась переводчица.

– Не мужчина, а птица, – поправил Месяцев.

– Но вы же поняли…

Петра мило улыбнулась. Она была маленькая и тощенькая, как рыбка килька. И такие же, как у рыбки, большие, чуть-чуть подвыпученные глаза. Игорь не влюбился. А она ждала. Он видел, что она ждет. Но не влюбился. Он вообще не влюблялся в женщин. Он любил свою семью.

Семья – жена. Он мог работать в ее присутствии. Не мешала. Не ощущалась, как не ощущается свежий воздух. Дышишь – и все.

Дочь. Он любил по утрам пить с ней кофе. Она сидела закинув ногу за ногу, с сигаретой, красивая с самого утра. Сигарета длинная, ноги длинные, волосы длинные и нежная привязанность, идущая из глубины жизни. Зачем какие-то любовницы – чужие и случайные, когда так хорошо и прочно в доме.