За великое дело любви - З. Фазин

— Это вам от Сермяги и от всех погибающих! Теперь я свободен!..

Наставник и воспитатель Александра III — сына казненного царя — Победоносцев, он же обер-прокурор Синода, пометил на донесении Мелетия, когда оно дошло из Соловков до Петербурга:

«Надо написать, чтоб держали его самым строгим образом в одиночной камере; прошу извещения, есть ли какие у него корреспонденции».

В июне того же года, когда на Соловках стояло лето, архимандрит Мелетий ответил на запрос из Синода:

В вашем отношении от 10 июня его 1881 года за № 136, которое мною получено, сказано об арестанте Потапове, если есть у него какая-либо корреспонденция, то доставить вашему высокопревосходительству об этом сведения. На каковой вопрос почтительнейше вам ответствую, что ему воспрещена всякая корреспонденция с начала помещения его в арестантском отделении, и потому ни он ни к кому не писал, и к нему не было писем ни от кого.

Об этой переписке были поставлены в известность шеф корпуса жандармов (им был уже не Дрентельн) и старый неизменный Кириллов, за время службы которого сменилось так много начальников III отделения. Да уже не было и самого III отделения; все, чем оно занималось вместе с корпусом жандармов, было передано в ведение нового департамента полиции при министерстве внутренних дел; сюда и перешел служить Кириллов и, казалось, еще сто лет ему жить и заниматься сыскными делами в государстве.

В столице все менялось, но не к лучшему, а к худшему. Тюрьмы были переполнены еще больше, чем прежде. И все равно Россия бунтовала с нарастающей силой.

Вечером в том же июне старый Кириллов встретил Анатолия Федоровича Кони на концерте в Летнем саду Дворянского собрания и сказал, весело щуря глаза:

— Видите, просвещенный вы наш метр и охранитель от всяческих нарушений порядка: тянется ниточка из давнего прошлого и никак не оборвется!

И Кириллов рассказал Анатолию Федоровичу о переписке обер-прокурора Синода с настоятелем Соловецкой обители по поводу Потапова.

— Помните? Это который флагом у собора года четыре назад размахивал. Совсем еще мальчишка был!

Кони в то время уже не состоял в должности судьи. Из-за оправдания Засулич, с чем был не согласен царь, Анатолию Федоровичу пришлось уйти в отставку; и графу Палену тоже не удалось удержаться на посту министра юстиции, он впал в немилость, как и Кони. Конечно, Анатолий Федорович помнил Потапова и все дело казанских демонстрантов; хорошо помнил он и то, как тогда просил графа Палена не раздувать это дело, а Потапова по несовершеннолетию определить в колонию малолетних правонарушителей под Петербургом.

— Разве не лучше было бы, если бы меня послушали? — сказал Кони Кириллову, когда они в антракте прохаживались по аллее Летнего сада. — Ведь совсем необязательно, я нахожу, применять грубую силу против тех, кто стремится к лучшему будущему России; вполне возможен другой путь.

— Знаете, — сказал Кириллов, — я сыщик и логикой общего развития не интересуюсь. Мое дело — тащить и не пущать. Но готов с вами согласиться в том единственном смысле, что народ наш дубинкой в конюшню не загонишь. У нас умеют, скажу я вам, бросать самого себя в пропасть.

— Да, это верно сказано, — заметил Кони.

— Вот видите? Могу и я сказать иногда что-то умное, — в шутку сказал Кириллов. — Я, батенька, больше скажу: этот Потапов, простой юнец низшего звания и без всякой образованности, являет нам собой пример, я бы сказал… эм… ах, черт возьми! Мелькнула было одна мысль, да вдруг пропала; как бесенок между ногами проскочил на молитве.

Кони подождал немного, давая возможность старой полицейской ищейке выйти из затруднения, но, так и не дождавшись, пока сработает засоренная память Кириллова, проговорил:

— Позвольте, помогу. Вы хотели, возможно, сказать, что пример Потапова и присных иже с ним дает нашему обществу пример светлого трагизма самопожертвования во имя жизни!

— Ну нет! — запротестовал Кириллов. — Революционера вы из меня не делайте. — Он остановился вдруг посреди аллеи и захохотал. — Ну, Анатолий Федорович, с вами опасно дело иметь… Эка вы загнули! Я имел в виду совсем другое.

— Что же?

— Я хотел сказать, что будь Потапов не низкого происхождения, а Мелетий соловецкий не особа духовного звания, то за публичную пощечину один мог бы вызвать другого на дуэль.

— Там и была дуэль, — заметил с улыбкой Кони. — Только особого рода.

— А именно?

Кони не захотел продолжать беседу с Кирилловым, не имело смысла разбираться в высоких материях со старым полицейским служакой, и, уже было откланявшись, Анатолий Федорович еще на минутку-две задержался, чтобы спросить:

— А что намечается, известно ли вам? Я о Потапове. Судить его будут теперь снова?

Кириллов всегда знал все наперед и в этот вечер довольно точно предсказал, как поступят с соловецким узником после скандальной истории в храме. Царя-то нет, и раз не стало того, чья высочайшая воля определяла место заключения Потапова, то нет и надобности держать парня в монастырской обители. Теперь ему одна дорога — в Сибирь и скорее всего где-то у черта на рогах в Якутии. И навечно!

— А хотите, открою секрет? — сказал напоследок Кириллов. — Могу признаться: мы тогда в нашем III отделении всячески покрывали, что он из рабочих. В угоду государю императору замалчивали это в следственных и судебных бумагах. Особое указание на сей счет даже давалось.

Кони пожал плечами, усмехнулся.

— Историю, что ли, вы таким способом собирались остановить? Тщетное это дело.

Потом, прогуливаясь один по аллее и часто раскланиваясь со встречными знакомыми, Анатолий Федорович старался представить себе, что же сейчас происходит там, в Соловках? Здесь музыка, огни китайских фонарей, шорох шелковых платьев и запах дорогих духов, оживленный говор и веселый смех, а там?

«Русской Бастилией» называли Соловки. Кони не бывал на этом угрюмом острове, но хорошо знал историю монастыря, знал и то, какие там перебывали государевы узники. Среди них были и довольно именитые люди.

И, вспоминая разговор с Кирилловым, Кони думал:

«А хорошо сказал старик. Наши люди, когда доходит до крайности и невмоготу уже, — умеют бросать себя в пропасть. Вот и Потапов так поступил. И жаль его, конечно… Может, из него вышел бы Ломоносов или Дарвин…»

Утешала Кони мысль, что Русь, просветленную, выпрямляющуюся после отмены крепостного права, обратно в ярмо уже не загонишь! Это несомненно!

А Кириллов пережил в тот же вечер горькую минуту, и причиной была новость, о которой он узнал, когда по обыкновению после гуляния в саду заглянул в канцелярию своего департамента.

В святейший Синод в этот вечер пришла из Соловков весть, что Потапов пытался бежать с острова…

Узнал об этом на другой день и Кони и удивился несказанно:

— Что за недюжинная натура у этого Потапова! Не будь наши верхи в вечном паническом страхе перед новой жизнью, его следовало бы причислить к лику героев.

Да, Яша пытался бежать. И как? В одном белье. И уже почти вконец обессиленный голодом.

С того дня, когда он нанес пощечину настоятелю, в камеру приносили только хлеб и воду. Одежду отобрали, книг лишили, и возле камеры день и ночь стоял особо приставленный караульный. Не тот чахоточный солдат со шрамом, того наказали, а тупорылый стражник в шинели, готовый заколоть Яшу штыком «в случае чего».

Так и было настрого велено этому стражнику, и он целые сутки стоял на часах у двери при винтовке с примкнутым штыком. В паре с ним стерег опасного узника еще один здоровенный солдат, тоже готовый «в случае чего» действовать по уставу. Ни единого слова, кроме брани, не слышал от них узник, да ему и не хотелось с ними разговаривать.

Он решил не ждать суда. Ему сказали: судить будут в Архангельске. Дело заведено и по приказу из Петербурга, из самого министерства юстиции и святейшего Синода, оно идет ускоренным порядком. Обвинять будут Яшу в «совершении над архимандритом насилия». Мелетий жаждал жестокого приговора для «насильника».

А Паисий больше не показывался в камере Яши, и хорошо делал; Яша отвернулся бы от него; да и что было объясняться с иеромонахом? Оправдываться? Сказать, что пощечина была дана не архимандриту Мелетию, а… кому?

Яша думал об этом уже в тот день, когда пришел в себя. Хотелось самому себе отдать отчет: что же произошло? Какая сила заставила его поднять руку на тщеславного старика с бабьим голосом и свирепым лицом Трепова?

Позже — тогда еще он не смог этого понять — придет осознание поступка: это была пощечина не человеку, хотя тот и заслуживал, а звериной образине самодержавия, душителя свободы и виновника безвинной гибели многих. А тогда Яша приходил к выводу, что Мелетий заслужил пощечину хотя бы потому, что самовольно, в угоду царской власти, держал Яшу в одиночке. Не на тюремное содержание, а на поселение был прислан Яша в Соловки, в эту обитель-крепость, так почему же Мелетий совсем лишил Яшу всего, даже прогулок?