Стерегущие золото грифы - Анастасия Перкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не волнуйся о нем, госпожа, – усмехнулась повитуха. – Кто сказал, что непременно пополам? Такой крепыш, да еще кровь нашего славного каана, – он явно больше половины себе отхватил. Ему будет достаточно. Что бы там ни было, да только чувство у меня, что мы сами часть душ утратим, не попробовав спасти девочку. Ты и я. Так что решайся, госпожа.
– Забери ее, – вымолвила Жена Каана непослушными губами. – Да смотри же, жизнью теперь отвечаешь за нашу тайну.
Повитуха кивнула и быстрыми шагами пошла из аила, пока госпожа не передумала.
– Стой! – простонала Жена Каана, одной рукой держа сына, другую протягивая вослед дочери, которую никогда не увидит.
Повитуха замерла, не оборачиваясь.
– Тюрген-Суу[31]! Пусть ее назовут Тюрген-Суу. Я могу ведь дать ей имя?
– Тюрген-Суу, – задумчиво повторила повитуха. – Потому что покидает она тебя…
– …Как вода, убегающая сквозь пальцы, – закончила за нее Жена Каана.
За качнувшимся пологом было видно, как кровавыми пятнами расползается по небу невиданно яркий рассвет.
Колесница каана пронеслась вихрем по улице, дребезжа и подскакивая на четырех неидеально круглых колесах и окутав зевак облаком пыли. Зрелище завораживало. Тянула колесницу тройка коней. На том, что шел посередине, была надета кожаная маска с оленьими рогами. Стучали по камням копыта, мелькали частые спицы в колесах.
Несколько жердей поддерживали навес, под которым прятались от солнца сидящие в колеснице люди. Каан правил сам, стоя, для равновесия расставив ноги. Это был сухой, поджарый мужчина средних лет с неизменно серьезным лицом. Нос с горбинкой, высокий лоб и выдающийся подбородок придавали правителю вид мудрый и царственный.
Но не на него маленькая Тюрген-Суу глядела с замиранием сердца. Жена Каана всегда казалась ей самой красивой женщиной на свете. Окутанная белым и синим шелком, сияющая золочеными украшениями, она представала сказочным видением. Взгляд ее больших карих глаз, подведенных синей землей[32], – мягкий и влажный, как у благородного оленя. На лбу – резная диадема, а на шее и плечах – широченная гривна из подвижно скрепленных между собой деревянных пластин. По сторонам от госпожи не менее величественно восседали две служанки. Но их величие было напускным, не таким естественным и благородным, как у Жены Каана.
Суу очень хотелось, чтобы эта царственная госпожа хоть разок посмотрела на нее и улыбнулась. Жена Каана и не отворачивала лица от толпы, но смотрела на всех сразу и никогда – на кого-то одного. Так она умела.
Когда колесница исчезла, Суу вздохнула и поплелась домой. Интересно, почему сегодня в колеснице не было их сынка, Кызыл-Кана[33]? Этого капризного, вечно ревущего толстяка. И как у столь прелестной женщины мог родиться такой ребенок? Ему, наверное, около шести зим. Столько же, сколько и Суу. Вот бы поменяться с ним местами. Узнать, как пахнет госпожа и какой у нее голос. И никогда, больше никогда не заниматься глупым шитьем.
Конечно, будучи дочерью ткачихи, сперва Суу попробовала ткать. Но полотно у нее выходило рыхлое, с просветами. Бедняжка никак не могла уловить нужное натяжение нитей основы: то они у нее были плохо закреплены, то перетянуты. Замечтавшись, она часто пропускала уток[34] по два раза.
Когда мать увидела, что Суу никак не подружится с ткацким станком, то решила учить ее шитью. Сама она шила не так много – только когда оставалось время. У их соседки, главной швеи стана, хранились специальные образцы любых предметов гардероба, по которым остальные кроили и сшивали, чтобы сделать все по традиции и ни в чем не ошибиться. Суу недоумевала, зачем шить одежду таких огромных размеров.
– Чтобы подошла на всякого и не только, – отвечала мать. – Одежда – вместилище жизненной силы человека, граница между телом и миром. И чем больше полотна уйдет на рубаху, тем больше силы она сбережет человеку, который будет ее носить.
Но для полосатых юбок мать ткала узкие полосы шерстяной материи, чтобы не приходилось ничего кроить и подрубать. Суу сшивала детали криво и грубо, как бы ни старалась. Мать, поджав губы, заботливо и терпеливо скрывала швы, отделывая цветными шнурками.
– Любые разрезы, края рукавов, подол, горловина, швы – все это лазейки для злых духов, – повторяла мать, ловко орудуя иголкой. – Шнурок, особенно красный, плотно закроет эти лазейки.
Глядя на материнские руки, Суу прятала свои, неловкие, за спиной. Что только за пальцы у нее? Надо же было такой неумехой уродиться!
Но деревянные, непослушные пальцы становились совсем другими, когда Суу бралась за то, что действительно любила. А любила она рисовать и вечно выводила что-то пальцем по пыли или палочкой по земле. А если удавалось, то замешивала сажу и уходила прочь из стана в поисках больших валунов, годящихся для росписи. Она рисовала все, что знала, что приходило в голову: людей, колесницу, грифонов с торчащими гребнями, рыб и птиц. Мать ее за это не ругала. Она вообще не бранила Суу, всегда говоря, что ее принесли добрые духи. Нельзя ругать подарок духов, как казалось Суу. Отца своего она не знала – мать замужем никогда не была. Суу про отца и не спрашивала. Раз духи принесли – так тому и быть.
Видя, что у Суу не лежит рука ни к работе на станке, ни к шитью, мать надеялась повернуть ее увлечение в полезное русло, но кроме своего ремесла не знала ничего. Суу могла бы кроить из войлока орнаменты и фигурки для украшения одеял, шатров и конской упряжи. Или окрашивать ткани. А может, ткать ковры – самое настоящее художество? Но Суу смотрела исподлобья и всему училась хоть и прилежно, но без того огонька в глазах, который отличал настоящего умельца.
Когда Суу встретила девятую зиму, главная швея посоветовала матери отдать ее на услужение в дом каана. У них как раз вышла замуж молодая служанка. Та самая, что помогала принимать наследника. Вышла замуж да и перебралась в дом мужа.
Жена Каана не одобряла приходящих служанок. Ей требовались такие, что днем и ночью будут рядом, если понадобится. Поэтому и брала она девочек из бедных семей, которым тяжело кормить лишний рот. А если уж девица потом выходила замуж, то неизменно получала от хозяйки приданое.
Не обрадовались этой удаче ни Суу, ни ее мать. Суу боялась уходить в чужой дом, хоть когда-то и мечтала оказаться подле госпожи. Но то давняя история, малышкой она еще была. Мать же опасалась снова потерять ребенка. А вдруг к ее дочке станут плохо относиться? Но обе понимали, что не каждый день и не каждой босоногой девчонке выпадает такая удача.
Увязала Суу вещи в узелок и пошла вместе с главной швеей к аилу каана. Вошли, и обомлела она от богатого убранства и простора. Взгляд приковал расстеленный на полу красно-золотой ковер с густым ворсом. Олени шли чередой по его центру, а по краю тянулась вереница конных воинов: светловолосых, статных, бородатых. До того загляделась Суу на ковер, что не слышала, какими словами обратилась к Жене Каана главная швея. И тут же ощутила легкий подзатыльник. Спохватившись, Суу повалилась на колени, вытянув перед собой руки и лбом упершись в пол. Не земляной, как у прочих, а крытый берестяным настилом.
– Да что ты! Вставай! – смех Жены Каана разлился весенней рекой. – А ты, женщина, ступай. Спасибо тебе.
Так вот какой у нее голос. Такой Суу и воображала. Даже не удивилась – будто слышала уже. Она встала и робко поглядывала на Жену Каана, опустив голову, из-под бровей – как всегда. Госпожа приблизилась и подняла лицо Суу за подбородок. Руку полностью покрывал рукав, и Суу только представить могла, какую нежную и мягкую кожу прячет белый шелк. Руки ее матери были грубые и натруженные, с порезами от туго натянутых на станке нитей.
– Ну и худенькая же ты, – с жалостью молвила Жена Каана. – Не бойся меня. Я слуг не обижаю.
