Под покровом небес - Пол Боулз

Он услышал ее возню. Еще ближе к нему в темноте спало какое-то животное; оно тяжело дышало и иногда шевелилось. Земля была холодной, и его начал бить озноб. Сквозь разломы в стене он увидел неровное дрожание света. Женщина зажгла свечу и теперь ломала пучки хвороста. Вскоре он услышал, как они потрескивают в пламени разведенного ею огня.

Прокричал первый петух, когда она вышла наконец из хибары с горшком углей. Распространяя за собой шлейф искр, она повела его в одну из темных комнаток, которую они проходили раньше, и там опустила горшок и поставила кипятить воду. В абсолютной темноте мерцали лишь красные отблески горящего угля. Он присел на корточки возле огня и обнял себя крест-накрест руками, пытаясь согреться. Когда чай был готов, она мягко подтолкнула его в сторону чего-то, что оказалось матрасом. Он сел на него; матрас был теплее, чем пол. Она протянула ему стакан. «Meziane, skhoun b'zef»[46], — прокаркала женщина, пристально глядя на него в убывающем свете. Порт отпил полстакана и наполнил его до краев виски. Повторив эту процедуру еще раз, он почувствовал себя лучше. Он немного расслабился и выпил еще. После чего, боясь, что может вспотеть, сказал: «Baraka»[47], и они вернулись обратно в комнату, где лежали и курили мужчины.

Увидев их, Мохаммед рассмеялся.

— Чем вы занимались? — укоризненно спросил он и скосил глаза в сторону женщины. Порт, ощущавший сейчас легкую сонливость, помышлял лишь о том, как бы добраться до гостиницы и лечь в постель. Он покачал головой.

— Да, да, — настаивал Мохаммед, твердо вознамерившись подшутить. — Я знаю! Молодой англичанин, который намедни уехал в Мессад, тоже делал вид, что он сама невинность, точь-в-точь как вы. Он делал вид, что женщина — его мать, что между ними ничего нет, но я застал их вдвоем.

Порт ответил не сразу. Потом он вскочил с криком:

— Что?!

— Ну да! Я открыл дверь одиннадцатого номера, а они — на тебе, лежат в постели. Как и следовало ожидать. Вы поверили ему, когда он сказал, что она его мать? — добавил он, заметив недоверчивое выражение Порта. — Видели бы вы то, что я видел, когда открыл дверь. Тогда бы вы поняли, какой он хитрец! Думаете, ее возраст помеха для нее? Нет и еще раз нет! Как и для него. Вот я и спрашиваю: чем вы там с ней занимались? А? — И он снова залился смехом.

Порт улыбнулся и, расплачиваясь с женщиной, сказал Мохаммеду:

— Смотрите. Я даю только двести франков, которые обещал ей за чай. Видите?

Мохаммед захохотал:

— Двести франков за чай! Слишком много для такого старого чая! Надеюсь, вы выпили два стакана, друг мой.

— Спокойной ночи, — пожелал Порт комнате вообще и вышел на улицу.

Книга вторая

Острый край земли

«Прощай, — говорит умирающий зеркалу, которое перед ним держат. — Мы не увидимся больше никогда».

Поль Валери

18

Начальник военного гарнизона Бу-Нуры, лейтенант д'Арманьяк находил здешнюю жизнь заполненной, хотя и довольно однообразной. Сперва его развлекала новизна жилища; семья прислала ему из Бордо его книги и мебель, и он испытал удовольствие лицезреть их в новом и неправдоподобном окружении. Затем настала очередь туземцев. Лейтенант был достаточно умен, чтобы настоять на своем и позволить себе роскошь не быть высокомерным с коренным населением. Его демонстративная позиция относительно жителей Бу-Нуры заключалась в том, что они являются частью великого, загадочного племени, у которого французы могли бы многому научиться, если бы дали себе труд. И поскольку он был человеком образованным, остальные солдаты гарнизона, которым не терпелось увидеть всех туземцев до одного гниющими на солнце за колючей проволокой («…comme on a fait en Tripolitaine»[48]), не ставили своему командиру в вину проявления нездорового великодушия, ограничиваясь тем, что говорили между собой: дескать, рано или поздно он придет в чувство и поймет, какое подлое отребье в действительности те собой представляют. Законный энтузиазм лейтенанта в отношении туземцев продлился три года. К тому времени, когда он пресытился полудюжиной (или около того) своих улад-наильских любовниц, период его беззаветной преданности арабам подошел к концу. Не то чтобы он стал сколько-нибудь менее объективен в установлении справедливости применительно к ним; просто в один прекрасный день он перестал о них думать и начал воспринимать их как данность.

В том же году он съездил в Бордо, проведя у себя на родине шесть недель. Там он возобновил знакомство с молодой леди, которую знал с юности; однако неожиданный и специфический интерес она приобрела для него тогда, когда заявила — перед самым его возвращением в Северную Африку к выполнению своих обязанностей, — что не может представить себе ничего более прекрасного и желанного, нежели провести оставшуюся ей часть жизни в Сахаре и что она считает его самым счастливым человеком на свете, так как он туда возвращается. В результате завязалась переписка, и между Бордо и Бу-Нурой засновали письма. Меньше чем через год он отправился в Алжир и встретил ее, когда она сошла с корабля. Медовый месяц они провели на маленькой вилле под сенью бугенвиллей на вершине Мустафы-Суперьёр (дождь лил каждый день), после чего вернулись, уже вдвоем, к залитому солнцем оцепенению Бу-Нуры.

Лейтенант не имел возможности проверить, насколько ее заранее сложившееся представление об этом месте совпало с тем, что она увидела в действительности; он не знал, понравится оно ей или нет. В данный момент она уже снова была во Франции, ожидая рождения их первого ребенка. Скоро она вернется, и тогда у них появится возможность как следует во всем разобраться.

А пока он изнывал от скуки. После отъезда мадам д'Арманьяк лейтенант попробовал было вернуться к своей прежней — прерванной — жизни, но нашел девиц из веселого квартала Бу-Нуры до невыносимого упрощенными после куда более утонченных отношений, к которым он недавно успел пристраститься. Тогда он решил заняться пристройкой дополнительной комнаты к своему дому, дабы преподнести жене сюрприз по ее возвращении. Это должна была быть арабская гостиная. У него уже имелся кофейный столик и диваны, а еще он купил красивый большой бежевого цвета шерстяной ковер для стены и две овечьи шкуры для пола. Шла вторая неделя обустройства комнаты, когда начались неприятности.

Неприятности эти, хотя они и не были чем-то по-настоящему серьезным, нанесли тем не менее ощутимый урон его работе — факт, с которым нельзя было не считаться. К тому же, будучи человеком деятельным, он всегда скучал, когда бывал прикован к постели (а он провел в постели несколько дней). Фактически ему просто-напросто не повезло; окажись там кто-то другой — местный ли житель, или даже один из его подчиненных, — и ему не пришлось бы придавать происшествию столько значения. Но его угораздило самому обнаружить это однажды утром, во время своего регулярного, совершаемого два раза в неделю, обхода деревень. Таким образом, находка стала официальной и важной. Случилось это сразу же за стенами Игхермы, которую он посещал непосредственно после Толфы, пешком проходя по кладбищу и затем взбираясь на холм; из больших ворот Игхермы внизу виднелась долина, где на грузовике его ждал гарнизонный солдат, чтобы забрать и довезти до Бени-Исгуэны, слишком отдаленной для прогулки пешком. Он уже собирался войти через ворота в деревню, когда его внимание привлекло нечто такое, что на первый взгляд должно было показаться совершенно обычным: мимо пробежала собака, держа что-то в зубах — что-то большое и подозрительно розовое, часть чего волочилась по земле. Но он присмотрелся.

Потом он прошел немного вдоль внешней стороны стены и встретил еще двух собак, трусивших к нему с похожей добычей. В конечном итоге он наткнулся на то, что искал: то был всего лишь младенец, убитый, по всей видимости, сегодня утром. Завернутый в страницы каких-то старых номеров «Эха Алжира», он был брошен в неглубокий овраг. Опросив нескольких человек, побывавших за воротами этим утром, ему удалось выяснить, что некую Ямину Бен-Раиссу видели вскоре после восхода солнца входящей в ворота, чего обычно с ней не случалось. Ему не составило труда установить местонахождение Ямины; она жила неподалеку со своей матерью. Сперва она истерически отрицала все свидетельства преступления, но когда он, выведя ее из дома одну на окраину деревни, пять минут поговорил с ней «основательным», как он это называл, образом, она невозмутимо поведала ему всю историю. В ее рассказе не в последнюю очередь поражало то, что ей удалось утаить свою беременность от собственной матери, — по крайней мере, так она утверждала. Сперва лейтенант склонялся к тому, чтобы ей не поверить, однако потом, прикинув в уме количество нижнего белья, которое носили женщины в этом крае, он решил, что девушка говорит правду. Прибегнув к уловке, она отослала старуху из дома, родила младенца, задушила его и положила за воротами, завернув в газету. К тому времени, когда вернулась ее мать, она уже мыла пол.