Отважное сердце - Робин Янг

Несмотря на весь свой скептицизм, Роберт почувствовал, как по коже у него пробежали мурашки.

Эффрейг отошла на несколько шагов и положила нож на полку.

— После этого он изгнал меня из деревни. Я знаю, он хотел вообще изгнать меня из Каррика, но твоя мать не дала ему этого сделать, потому что я спасла жизнь ее первенца. Тебя, — по-прежнему не оборачиваясь, закончила она.

В очаге громко треснуло полено, рассыпая вокруг искры, но Роберт не сводил глаз со старой женщины.

— Какой была судьба моего отца?

После долгой паузы Эффрейг все-таки ответила:

— Стать королем Шотландии.

В душной комнате находились шестеро мужчин, вдыхая запах пота друг друга. Слуги завалили камин дровами, чтобы обогреть весь дворец. Спальня с ее единственной обитательницей находилась чуть дальше по коридору, однако недостаточно далеко, чтобы мужчины не слышали доносящихся из нее криков. В промежутках между животными стонами до них доносились женские голоса, взволнованные и громкие. Время от времени крик переходил в жалобный стон, и тогда голоса женщин понижались, становясь неразборчивыми. В такие мгновения мужчины, и без того крайне неразговорчивые, замолкали совершенно, напрягая слух, чтобы уловить следующий вскрик. Так продолжалось вот уже несколько часов, и напряжение нарастало вместе с духотой.

Джеймс Стюарт привалился рядом с дверью к стене, каменная прохлада которой несла благословенное облегчение. Толстые шторы закрывали окна, из-за которых доносился слабый шум дождя. Ему вдруг захотелось узнать, который час, но он подавил желание подойти к окну и раздвинуть занавеси. Должно быть, рассвет уже почти наступил. Джеймс пошевелился, перенося вес с одной ноги на другую. В комнате было всего два стула, и оба были заняты — Темным Комином, графом Бучаном, и обрюзгшим графом Файфом, который по наследственному праву мог короновать нового государя. Сенешаль бросил взгляд на епископа Сент-Эндрюсского, молившегося у камина, и подивился тому, откуда у хрупкого и тщедушного старика взялись силы простоять на коленях столько времени. На мгновение обзор ему закрыла массивная и коренастая фигура Роберта Вишарта. Когда епископ Глазго шагнул мимо, взгляд Джеймса встретился со взглядом Джона Комина, стоявшего у окна.

Лорд Баденох смотрел на него, и в его темных глазах читался вызов. Джеймс встретил его взгляд, всей кожей буквально ощущая исходившую от соперника враждебность. Они вдвоем никогда не отличались излишней доверчивостью друг к другу, лишь в случае крайней необходимости заговаривая при дворе, но вражда, которую питал к нему Джон Комин, лишь усилилась после нападения Брюсов на Галлоуэй. У Джеймса сложилось впечатление, что лорд Баденох каким-то непостижимым образом знает о его причастности ко вторжению. Что ж, теперь это не имело никакого значения. Не пройдет и нескольких часов, как попытки Комина возвести своего шурина на трон будут пресечены раз и навсегда.

Тишину разорвал очередной болезненный стон, на этот раз дольше и громче остальных. Это был, скорее, душераздирающий вопль умирающего, а не крик боли. За ним последовала долгая пауза. Когда из коридора донесся звук быстрых шагов, Джеймс оторвал взгляд от лица Комина. Епископ Глазго перестал расхаживать по комнате, а епископ Сент-Эндрюсский поднял голову от молитвенно сложенных ладоней. И только граф Файф, задремавший и разложивший подбородки на груди, не пошевелился, когда дверь открылась.

Женщина, появившаяся на пороге, на мгновение приостановилась, обводя взором истомившихся в ожидании мужчин. Ее белая накидка была покрыта пятнами крови. Джеймс моментально ощутил на губах ее кисловато-сладкий привкус. Она встретилась с ним взглядом.

— Мальчик, лорд сенешаль, — возвестила она.

— Слава Богу, — откликнулся Вишарт.

Джеймс, однако, не спешил отводить глаз от напряженного и строгого лица женщины. Спустя мгновение она сама ответила на его невысказанный вопрос:

— Он умер в утробе, сэр. Я ничем не смогла ему помочь.

Вишарт громко выругался.

Джеймс отвернулся и запустил руку в волосы. Ему очень не понравилось выражение, промелькнувшее на лице Джона Комина.

Бордо просыпался, и колокольня кафедрального собора рассыпала мелодичный перезвон по лабиринту улиц и переулков. С крыш срывались птицы, и трепет их крыльев белыми хлопьями выделялся на фоне бездонного голубого неба. С грохотом поднимались жалюзи и ставни, ночные горшки опорожнялись в сточные канавы, и сапожники и торговцы текстилем, кузнецы и ювелиры обменивались приветственными возгласами, начиная новый день, а эхо их криков мелкими камешками рассыпалось по узким улочкам.

Адам медленно ехал на своем иноходце по просыпающемуся городу, и в ушах у него стоял перезвон колоколов. Было так странно вернуться туда, где ты родился, после стольких лет, проведенных на чужбине. Город казался необычно новым и полным обещаний, а вовсе не местом, которое ты знал, как собственные пять пальцев. Тем не менее, он и впрямь помнил все эти повороты и закоулки, узнавал знакомые запахи, встречавшие его на каждом углу, начиная от вони кровавой требухи на бойнях у городских ворот и заканчивая жгуче-едким ароматом скотного рынка и соленой горечью реки Гаронны. Воздух был свеж и мягок, зимний ветер не пронизывал насквозь, и камень тяжкой тайны свалился с его плеч, позволяя Адаму радоваться каждому новому звуку и запаху, каждому новому подслушанному обрывку разговора или перебранки, не взвешивая при этом, какой опасностью для него это может обернуться.

Когда стих перезвон кафедральных колоколов, Адам направил коня вверх по улице к грозным стенам замка, возвышавшегося над городом. На его башенках развевались стяги, цветистые и аляповатые на фоне безупречно-безмятежного неба. Один из них, кроваво-красный флаг с тремя золотыми львами, привлек внимание Адама, когда тот подъезжал к воротам. Но тут стражники в хорошо подогнанных кожаных акетонах[27] и цветных штанах начали задавать ему вопросы, кто он таков и куда направляется, и он отвлекся от бездумного созерцания. Спешившись, Адам извлек свиток пергамента из сумки, притороченной к его седлу, кожа которой промокла и истрепалась от долгих странствий по Франции. Пока один из стражников рассматривал печать, приложенную к свитку, другой расспрашивал всадника. Поскольку его ответы их вполне удовлетворили, оба отступили в сторону, давая ему возможность пройти под нависающими зубьями опускной решетки.

Хотя было еще рано, двор кишел слугами и королевскими чиновниками. Строгая элегантность зданий и кричащее богатство нарядов мужчин и женщин, попадавшихся Адаму на пути, казались ему глотком живительного воздуха после долгой зимы, проведенной в Эдинбурге, где он застрял на проклятой черной горе в обществе белолицых скоттов. Видя, как слуги разворачивают полотнища разноцветных флагов и крепят их к стенам зданий, он вдруг с удивлением сообразил, что близится праздник Мессы Христовой.[28] Воздух, который становился все мягче и теплее по мере того, как он продвигался на юг, заставил его поверить в скорый приход весны. Мимо важно прошествовала девчушка с каштановыми кудряшками, хворостинкой подгоняя трех толстых гусей. Адам позволил себе на минутку отвлечься, созерцая упругую округлость ее молоденьких ягодиц, прежде чем направиться на конюшню. Поручив своего иноходца заботам грума, он зашагал к башне в западной части замка, над которой развивался алый стяг с тремя львами.