Первый нехороший человек - Джулай Миранда

– Может, все еще тебе идет.

– Вряд ли. – Женщина постарше, благородных кровей, с белыми волосами и настоящими жемчужными сережками смотрелась бы в нем элегантно. Любой помоложе или победнее выглядел в нем, как солдат из стран, где женщины носят автоматическое оружие. Я вытащила полосатую мужскую рубашку. Она отнесла ее в ванную, но, когда вышла, на ней по-прежнему была ее майка.

– Не мой стиль, – сказала она, возвращая мне рубашку.

– Тебе это естественно? – спросила я. – Быть беременной?

– Это естественно, – сказала она. – Противоестественным это делает официальная медицина.

Ее подруга Келли рожала дома в ванне. И Дезия. В Охае целая компания девушек отдала своих детей на усыновление через христианскую организацию под названием «Семейные услуги Филомены». Все рожали дома, с повитухами.

– Но здесь, в Л. А., больницы правда хорошие, можно обойтись и без этого.

– Не надо мне говорить, без чего я могу обойтись, – сказала она, сощурившись. На секунду я подумала, что она толкнет меня к стене. Но нет, конечно, нет. С этим покончено.

Все в «Раскрытой ладони» знали и думали, что вот так принять ее – великодушие с моей стороны.

– Да она уже была принята, я ее просто не стала выгонять.

– Но ты же понимаешь, что я имею в виду, – сказал Джим. – Ты рисковала работой.

Моей работе ничто не угрожало: Сюзэнн и Карл вынюхивали сведения о Кли у моих коллег. После каждого дородового осмотра я старательно распространяла новости. Все считали, что я знаю, кто отец, но я не знала. Я ничего не знала. Коснуться этой темы, не задевая нашего прошлого – сценариев, моего предательства, – виделось невозможным. Наш негласный уговор: на прошлое не оборачиваемся.

Посреди второго триместра я встретилась с Филлипом. Он ставил свой «лендровер», а я как раз выходила из конторы. Я нырнула в дверную нишу и прождала двадцать минут, пока он сидел в машине и говорил по телефону. Вероятно с Кирстен. Не хотелось об этом думать. Все находилось в хрупком равновесии, и нужно было, чтоб там и оставалось. Когда я наконец отправилась к своей машине, ноги у меня тряслись, и я вся пропиталась мерзким по́том.

Я еженощно слушала, как она ковыляет в ванную, натыкается на дверной косяк по пути туда и потом еще раз на пути обратно. Пытка.

Наконец однажды ночью я крикнула из постели:

– Осторожнее!

Она резко замерла, и я увидела в полуоткрытую дверь, как она стоит в лунном свете и потрясенно трогает припухлость живота, словно беременность только что ее настигла.

– Это Кит? – выкликнула я.

Она не двигалась. Я не могла разобрать, бодрствует она или уснула, стоя.

– Кто-то из мужчин с вечеринки? Это на вечеринке случилось?

– Нет, – сказала она хрипло. – Это случилось у него дома.

У него был дом под названием «его дом», и случилось это там, и случился там секс. Одновременно и больше, и меньше того, что я хотела узнать.

– Какой кошмар, – сказала она, держась за живот.

– Правда? – Я отчаянно желала знать больше. Она прошмыгнула обратно в постель. – Правда? – крикнула я еще раз, но она отключилась, и так-то полусонная. Кошмар, конечно, что ж еще – кто-то, чье лицо ты надеешься никогда не увидеть, растет внутри тебя.

Утром я попыталась применить заземленный подход.

– Думаю, ради безопасности мне следует знать, кто отец. А ну как с тобой что-нибудь случится? Я отвечаю.

Вид у нее сделался изумленный, едва ли не тронутый.

– Я не хочу, чтобы он знал. Он нехороший человек, – тихо сказала она.

– Зачем же ты стала заниматься этим с человеком, который нехороший?

– Не знаю.

– Если это было не по согласию, следует сообщить в полицию.

– Это не было не по согласию. Он просто не из тех, на кого я обычно западаю.

Как они достигли согласия? Голосовали? Все, кто не против, сказали «за». За, за, за. Я ушла в гладильный чулан и вернулась оттуда с ручкой, листком бумаги и конвертом.

– Открывать не буду, даю слово.

Она ушла в ванную, написать имя. Когда вернулась, сунула конверт между двумя книгами на полке и затем бережно положила петельку от банки с газировкой перед этими книгами. Как будто невозможно восстановить положение петельки от банки с газировкой.

Я действовала быстро, назначив срочный терапевтический прием до того, как Кли решит еще раз подумать, доверять мне или нет. Как только очутилась за ширмой, я попросила Рут-Энн заглянуть мне в сумочку.

– Там запечатанный конверт и открытый пустой, – сказала я. – Откройте запечатанный.

– Надорвать?

– Откройте так, как вы обычно открываете конверты.

Неловки звук надрыва.

– Так. Открыто.

– Там есть имя на листке бумаги?

– Да, хотите, чтоб я прочитала вслух?

– Нет-нет. Это мужское имя?

– Да.

– Хорошо. – Я зажмурилась, словно он стоял по ту сторону ширмы. – Перепишите имя.

– На чем?

– На чем угодно – на регистрационной карточке приема.

– Так. Готово.

– Уже? – Короткое имя. Не какое-нибудь необычное, длинное, иностранное имя со множеством штрихов и умляутов, какие нужно сверять. – Так, теперь положите листок в незапечатанный конверт и запечатайте его.

Сложное шуршанье бумаг и стук.

– Что вы делаете?

– Ничего. Уронила. Стукнулась головой о стол, когда поднимала.

– Все в порядке.

– Немножко голова кружится, если честно.

– Конверт запечатан?

– Да, теперь да.

– Хорошо, положите конверт мне в сумочку, а карточку с именем спрячьте там, где я не увижу.

Она рассмеялась.

– Что тут смешного?

– Ничего. Я ее спрятала в очень хорошем месте.

– Готово? Я выхожу. Да?

– Да.

У Рут-Энн был наивный вид, улыбка, а руки она держала за спиной. Конверт, разорванный на множество кусочков, валялся по всему ковру. Когда что-то заверяешь у нотариуса, относительно этой процедуры возникает степенное чувство, даже если нотариусом оказывается продавец в канцелярском магазине. Я ожидала, что и тут будет что-то подобное.

– Что у вас за спиной?

Она предъявила пустые ладони. Причудливо повернула глазные яблоки к стене кабинета.

– Что вы делаете? На что вы там смотрите?

Глаза поспешно обратились на меня. Она сжала губы, вскинула брови и пожала плечами.

– Карточка там?

Она вновь дернула плечами.

– Я не желаю знать, где она. – Села на диван. – Возможно, это неэтично. – Я ждала, что она выпишет мне счет. От приема оставалось еще десять минут. Рут-Энн уселась и потерла подбородок, держась за локоть и многозначительно кивая. Казалось, она играет роль психотерапевта, придуривается, как ребенок, изображающий психотерапевта. – Я не хочу нарушить обещание Кли, – продолжила я, – но хочу и иметь возможность узнать. А вдруг какая-то трудность? А если нам понадобятся медицинские подробности о нем? Вы считаете, это нехорошо?

Что-то скользнуло на пол. Глаза у Рут-Энн расширились, но она изо всех сил сделала вид, что не обращает внимания.

– Это карточка?

Она ожесточенно закивала. Она спрятала ее за одним из своих дипломов. Теперь карточка лежала на полу. Я отвела взгляд.

– Прятать, как пасхальное яйцо, ее не надо. Просто положите в ящик стола. – Она метнулась к карточке, но понесла ее не к столу, а вон из кабинета, к секретарскому бюро, с силой задвинула ящик, словно карточка была преступной личностью, склонной к побегам.

– На чем мы остановились? – сказала она, возвращаясь к столу, переводя дух и опять обживаясь в состоянии психотерапевта.

– Я спросила, не считаете ли вы, что это нехорошо.

– И я вам ответила. – Она внезапно стала собой, почтенной и умной.

– В каком смысле?

– Вы захотели детской игры, вот мы и поиграли.

Я расплылась на диване, от сухих слез заболели глаза. Вот почему у нее отлично получается – она всегда доводит все до самого края.

– Можете эту карточку выкинуть, – сказала я загнанно.