Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров

(играет кровь) с их гармонией (чредой… чредой). Их сопровождают эмоции, вытекающие друг из друга: любовь к жизни, легкость, радость, счастье. Описывающие это глаголы становятся все динамичнее: сон слетает, кровь играет, желания кипят, обобщение – я снова жизни полн. Это снова – характерно: мир природы цикличен в своем круговороте угасания и обновления, отсюда – вновь… вновь… чредой… чредой… снова.

Все эти последовательности вставлены в неслучайную рамку: в начале говорится, что все это полезно здоровью моему, а в конце – что разговор обо всем этом есть ненужный, то есть бесполезный, прозаизм. Это еще один шаг подступа от мира естественного, где главное – польза, к миру творческому, где пользы нет и не должно быть (тема «Поэта и толпы», 1828). При слове полезен назван русский холод – это отсылка к еще одному подтексту – стихотворению «Зима. Что делать мне в деревне?..» (1829), кончавшемуся бури севера не вредны русской розе, как дева русская свежа в пыли снегов!; а перед этим в нем присутствовали и сосед, и охота, и даже попытки творчества. Этот эпитет русский – дополнительный контраст между миром естественным и миром творческим, в котором – как видно из опущенных строф Ха и XII – все нерусское: рыцари, султаны, корсары, великаны, Молдавия, Шотландия и т. д., за одним только исключением: вы, барышни мои (в подтексте – метаморфозы пушкинской Музы, описанные в зачине восьмой главы «Онегина»).

Строфа IX – переломная: она из двух половин, разделенных малозаметным но. Первая половина – белый день, широта, динамика; вторая половина – вечер и ночь, уголок у камина, сосредоточенность. Первая завершает рассказ о мире естественном – вторая начинает рассказ о мире творческом. В мире естественном состояние поэта подводило к ощущению я снова жизни полн: здесь это полн перекипает через края и находит выражение в ска́чке на коне в раздолии открытом. Такая скачка уже была в I строфе; но там это было целенаправленное действие – охота соседа, а здесь это действие без цели, только разрядка жизненных сил – опять противопоставление практической полезности и творческой самоцельности. В описании ска́чки замечательно быстрое сужение пространства: в поле зрения – сперва все раздолие открытое, потом лишь конь со всадником (взгляд со стороны!), размахивающий гривою, потом лишь конские копыта, бьющие в лед. Это сужение сопровождается выходом в блеск и звук (причем, видимо, двоякий звук: звон, разлетающийся по долу, и треск, остающийся под копытом). Звук был до сих пор только в I строфе (лай), а блеск – только в III строфе (зеркало речек; смиренно блистающая краса в V строфе явно не в счет).

Этот образ блеска важен, потому что только он связывает через голову но две половины IX строфы. Конь в широком раздолии – это природа, камелек в тесной келье – это культура. Картина природы сужалась до блеска конского копыта; переход от природы к культуре дается через затемнение, гаснет день, а камелек забыт; картина культуры начинается с блеска огня в этом очаге. Далее сужение пространства продолжается, но с осложнениями. Огонь в камельке то яркий свет лиет, то тлеет медленно, сужая освещенное пространство; это тот же жизненный ритм чредой… чредой…, что и в строфе VIII. Я пред ним читаю – поле зрения сужается дальше, в нем остается только голова с книгой. Иль думы долгие в душе моей питаю – дальнейшее это сужение или расширение? Для дум не нужна даже книга, душа вся внутри человека, с точки зрения внешнего мира – это сужение; но душа сама вмещает в себя целый мир, и с точки зрения внутреннего, творческого мира – это расширение; оно подчеркнуто словом долгие (в противоположность краткому дню). Это – опять парадоксальное! – взаимодействие внутреннего и внешнего мира становится темой следующей строфы.

Строфа Х начинается движением ухода внутрь: и забываю мир, ухожу в тишину, в сон. Но тут же возникает встречное движение, и пробуждается поэзия во мне, из сна в явь. И то, и другое движение, в сон и из сна, происходит под общей сенью (в общей среде) воображения. Стиснутая между этими движениями, душа стесняется лирическим волненьем, от этого трепещет и от этого звучит – кульминация напряжения! Слов в этом звуке еще нет, слова будут в строфе XI. Достигнув этого предельного напряжения, душа ищет излиться свободным проявленьем – движением вовне, как через край, как между VIII и IX строфами. Но тут же опять возникает встречное движение, ко мне идет незримый рой гостей – откуда? Оказывается, из самого меня, они – давние… плоды мечты моей. С чем тождественна эта мечта из упоминавшегося выше: с душой или с воображеньем? По смыслу слова – скорее с воображеньем: вероятно, оно порождается душой, а потом, порожденное, получает самостоятельное существование, усыпляет и стесняет душу и т. д. Получается еще один парадокс: не душа – вместилище воображения, а воображение – вместилище души. В таком случае напрашивается объяснение: может быть, воображение и есть творческий мир, уже созданный и существующий рядом с реальным, а нынешний акт осеннего творчества – это лишь добавление к нему новых элементов или упорядочение тех, которые в нем уже есть.

Те, которые в нем уже есть, перечисляются в отброшенной строфе Ха. Это образы, населяющие поэзию, их пятнадцать: четырнадцать фантастических в пяти строках и один реалистический – барышни! – в трех строках. Фантастические образы противопоставлены друг другу в различных отношениях. Рыцари противопоставлены султанам, как Запад – Востоку; рыцари – монахам, как светское – духовному; султаны – арапским царям, как белые – черным; монахи (чернецы), вероятно, тоже ассоциируются с черным. (Карлики среди них пока непонятны: то ли это сказочные существа, то ли реальные, хоть и экзотические, шуты; во всяком случае, в подтексте здесь «Руслан и Людмила».) Восточный ряд продолжается в богдыханах; после белых и черных владык они – желтые. Западный ряд продолжается в гречанках с четками; после героев светских и духовных они совмещают в себе и то, и другое качество. Гречанки противопоставляются корсарам как женское начало мужскому и пассивное – активному; в то же время они вместе смыкают западный ряд с восточным, соединяя в себе западное христианство с восточной экзотикой. До гречанок в черновике были турчанки и цыганки, но эти образы оказались менее содержательными. Западный ряд продолжается еще на одну ступень испанцами в епанчах – редкое слово, отсылающее к новому подтексту – «Каменному гостю». Это вводит два новых измерения: временно́е (в епанчах – это более позднее время, чем стальные рыцари в