Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Пятерня была что надо, здоровенная, на двоих хватит. Перстней прежних, самоварного золота, со стекляшками вместо драгоценных камней, не видать, зато грязи порядочно, не успел, должно быть, фронтовик вымыть дома руки, торопился сюда.

— Нету больше ига кровавых тиранов, адью, мон шер! Есть одна свобода личности… Я сей минутой с поезда, со станции, радикально. Пришла горячая пора пожинать плоды революции… Масса меня понимает? — снисходительно спросил Миша Император, переводя дух. — Что такое революция? Революция есть полная, беспрекословная воля индивида. Поясню массе на примере. Вот я — с, Михаил Назарыч Бородухин, собственной персоной — с и есть индивид. Значит, я — свобода, она самая власть, закон. Ты — индивид, свобода, власть, и ты, и ты! — указывал он толстым грязным пальцем на кого попало в кути, в окна. — Масса! — заключил Бородухин, важно сипя. — Как она, масса, скажет, так и будет. А масса давно сказала: равенство и братство… А что мы видим на сегодня, товарыш — шы? А мы видим: деспот пирует в роскошном дворце. Множество деспотов, больших и малых, продолжают как ни в чем не бывало пировать… Почему они, а не мы? Долго в цепях нас держали, вот почему. Хватит! Бойкот. Долой деспотов! Максимум. Мы будем пировать в роскошных дворцах… Теперь массе понятно, что такое эксприация, конфискация, контрибуция?

— Ишь, слов‑то каких набрался… и не догадаешься, о чем орет, — завистливо шепнул Шурка приятелям.

— В Питере, на митингах в цирке, манеже еще почище кричат, — отозвался всезнающий Володька Горев. — Кому не нравится — свистят, кому нравится — хлопают в ладоши. Давай свистнем?

Но свистнуть они не посмели. К тому же Шурка не мог сказать в точности, что ему не нравится из того, что выкрикивал Миша Император. Кое‑что ему было понятно и нравилось, особенно пировать в роскошных дворцах. Но он знал поблизости только один дворец с башенкой на крыше, и пировать там без приглашения, насильно, ему определенно не хотелось, поэтому он колебался, соглашался и не соглашался с Бородухиным и оттого был сам не свой.

А Миша Император уже сипел, кричал на всю избу: — Режь! Жги! Пируй!.. Вот что такое, товарыш — шы, свобода индивида, то есть революция, если в ней разобраться по — научному, как пишет Карл Маркс. Беспощадная народная расправа над классом! Абсолютно… Великие отцы свободы индивида, такие наши генеи, запомните их фамильи навсегда, как Трудон, князь Кропоткин…

— И тут без князей не обошлось? — ехидно спросил кто‑то из мужиков с улицы. — Скажи пожалуйста, до чего размножилась дошлая династия царей, князей, ступить некуда!

Индивид повел выпученными, невидящими очами в сторону возражателя, откашлялся.

— Извольте — с, поясняю еще раз насчет династии. Кропоткин тут ни при чем. Был князь, да весь вышел. Говорю — переродился, стал отцом свободы личности. Династия вот — с, — кивнул он с усмешкой на славные свои сапожки, переступил ими, звеня шпорами. Отставил одну ногу, отставил другую на новое обозрение, может, кто не успел разглядеть. — С самого командира дивизии, генерал, снял, хромосские. Пускай генерал, немецкая харя, изменник, в обмотках щеголяет, а я похожу в его хромосских сапогах, прыцыпально…

За столом смеялись и усиленно моргали Яшкиному нахмурившемуся отцу, мол, хватит «представления», командуй, как на митинге делал, — «ваше время истекло».

«Масса» тоже откликнулась, но по — разному: — Матерь божья, владычица, уши вянут, чего болтает!

— Нет, почему же? Попировать можно, не грех… Дворец рядом.

— Да уж лучше сразу на большую дорогу с кистенем.

— Серчать — серчать, врать — не мешай!

— Какое вранье, где? — закричала Катерина Барабанова, пробиваясь опять к столу. — Правильно Миша бает, до последнего словечка! Говорю, войной надо — тка навалиться на богатых. Всем миром!

— А не жмут генеральские‑то сапожки? По ноге? — спрашивал крутовский столяр, щурясь, толкая соседей локтями. — Эх, ты, кукла — а ряженая! Засупонился, лампасник, Кузьма Крючков… Сними сбрую, ловчее балаганить, гляди.

— И где нахватался столько мусора, в кучу какую свалил… Когда успел? — качал головой, дивился Никита Аладьин, глядя с сожалением на сынка бабки Ольги. — Умное‑то глупостью покрываешь, как шапкой. Михаил, ты соображаешь, что городишь?

Но Бородухин, видать, никого уже не слышал, кроме самого себя. Он шипел и хрипел, как заведенный граммофон Кикимор. Его разинутая огромная пасть с лиловыми губами сипло орала настоящей граммофонной трубой:

— Не признаю партий, союзов, Советов!., вашего Временного правительства! Никого не признаю… Одного себя признаю, потому — личность. А личность с в я щ е н н а и неприкосновенна. Я сам есть власть, царь и бог, что пожелаю, то и делаю.

— Постой, да ты анархист, что ли? — спросил дядя Родя, все больше хмурясь. Бугры и брови нависли у него горами — тучами.

— Поздравляю! Раскусили, извиняюсь, наконец? — с досадой, насмешливо откликнулся со скамьи приезжий из уезда и будто сконфузился за свое вмешательство. — Проверьте у него документы, — наверняка дезертир, да еще и мародер, хапун!.. Простите за резкость.

— Товарыш — шы, добавлю про войну! — продолжал кричать Миша Император, ворочая своей разинутой лиловой трубой направо и налево.

— Как мы есть доблестные фронтовики, которые гибнут во имя ненасытного капитала… посему говорим: долой войну! Бросай позиции, братва, расходись по домам! Это есть наш революционный лозунг на сегодняшний день. Силь ву пле, и больше ничего… Немцы тоже уйдут к себе в Германию, австрияки — к себе в Австрию. Конец войне! Мир без аннексий и контрибуций… Масса поняла?

— Как не понять, очень даже поняли! — рассердились депутаты из Паркова и Хохловки, заговорили наперебой: — Мы все за мир. Да как его достать?.. А ежели не бросят ихние солдаты окопов, твою позицию займут, коли она пустая, и попрут дальше, на Питер, на Москву?

«Доблестный фронтовик» Михаил Назарыч вздернул, пожал войлочными плечами. Шурка ахнул про себя: погон на шинели не было. Как он до сих пор этого не заметил?!

— Я буду дома пожинать плоды… и вас всех приглашаю. А на немцев, австрияков мне наплевать, пускай прут куда хотят, — отмахнулся Бородухин, крепко утирая рукавом шинели, что полотенцем, измученное, самоварное лицо в банных ручьях и реках. Он расстегнул ворот гимнастерки, оттуда вырвался пар, Шурка может побожиться.

С облегчением вздохнув, Миша Император повторил:

— Плюю и чихаю! Вот так — с…

Он показал, как плюет и чихает на австрийцев и германцев. Чиху у него, правда, не получилось.

— Это похоже на тебя, — сказал Яшкин отец. — Ну, хватит. Заканчивайте вашу… речь. У нас дела…

И эти «тебя» и «вас» были не оговоркой, чем‑то другим, будто дядя Родя не знал, как обращаться с «това — рыш — шем», все еще колебался: свой не свой, черт его знает, чей. Пожалуй, так ближе к истине. Заучил и твердит с чужого, дурацкого, попугай, а нутро, вон оно, самое лезет наружу: хватай — бери, вот и вся его революция.

Нет, не зря дядя Родя не хочет больше слушать Бородухина. Что‑то смекнули и ребята. Им особенно не понравилось, что вояка — развояка, с револьвером и шашкой, в генеральских сапогах со шпорами, храбрится, трубит, а сам предлагает солдатам бросать позиции и расходиться по домам.

— А дозволят пожинать… эти самые…. плоды? — с любопытством спросили Мишу Императора с улицы. И зашумели уж не от любопытства, будто от сочувствия, согласия.

— Кто не дозволит? Кому?.. Мне — е?! — заревел новоиспеченный царь и бог. — Я и спрашиваться никого не стану. На революционном нашем стяге написано: — Смерть государству! Смерть богатым! Смерть разнесчастной бедности!» Слышите? Забирайте, товарыш — шы, все добро, где оно лежит, потому собственность— что? Кража… Вернуть народу украденное. Террор! Попили буржуи нашей кровушки, теперь мы попьем ихней досыта…

— Берите же, братья, оружие смело и бейте, рубите за правое дело! — запел, захрипел он, страшно вращая выкатившимися глазами.

— Мы горе народа потопим в крови! — пообещал Бородухин, грохнув шашкой об пол. — Да здравствует свободная воля на всем земном шаре!

И тут же покачал сам себе несогласно буро — коричневой крышей, — уши под ней задвигались.

— Пхе! — презрительно усмехнулась, кривясь, его сиреневая труба и разверзлась еще больше, стала от напряжения почти синей. — Пхе!.. Да что нам один — единственный какой‑то плевый земной шар? И не повернешься на нем как следует, теснота… Верно, то — варыш — шы?

Миша Император содрал крышу — фуражку, замахал ею и рявкнул из последних сил:

— Да здравствует народна, анархическа революция на всех земных шарах!

Вот тут «масса» живо поняла: как сорвалось, так и брякнулось. А кто и не понял сразу, не смекнул, все равно был заодно с другими, — всегда любила деревня посмеяться, а нынче и подавно. Сказанул Миша Бородухин, аж свет померк, как тут удержишься? От смеха зашаталась изба. Ну, не изба, так печка, задрожали на самом деле от хохота стены дома, с божницы попадали на лавку, на головы депутатам Совета пучки брусничника и сухие хвосты подорожника.