Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

рано уехали: Илья еще в 8-м классе – в Израиль, Миша потом – на машине в Питер с друзьями и разбился… А единомышленники – скорее, была атмосфера. Такой свободы Царского села после школы обычной. И да, отчасти снобизма – мы же были элитой в Телемской обители. Конкуренции физиков-лириков с физическим и математическими классами – те же снежные побоища в 8 классе. А потом пришли другие наставники. Queen (плакали, когда умер Меркьюри), Doors (да, мы хипповали), Nirvana (уже не плакали, когда Кобейн вышиб себе мозги, а гранж был популярнее всего, пожалуй – гуманитарным классом старше меня учился, например, Паша Филипаенко, IFK). В 9-м классе я читал что-то слабое, вроде Толкиена и Гессе, а вот в 10-м переводил тексты Doors и U2, английскому была мощная прививка фрейдовско-античного Моррисона и игры слов Боно…

Часто ли ощущали себя одиноким?

В детстве одиночество не водится. А после – до сих пор гораздо чаще себя ощущаю одиноким, чем не. Как пел тот же Боно, «you know everyone in the world, but you feel alone». В последнее время – хоть это говорит больше о моей греховности – все чаще и все больше одиночества с людьми, чем без них.

А будущий литературовед Александр Чанцев был влюбчивым подростком?

У меня была когда-то идея, что нужно собирать и издавать несуществующие цитаты. Так вот и всю жизнь думал, что у Лермонтова о Печорине сказано, что он был очень влюбчивым человеком, «как все эгоисты». Перечитав же, этой цитаты я не нашел. Хотя еще одна моя любимая цитата о том, что честолюбие мое подавлено обстоятельствами, никуда не делась. А еще обнаружил, что осевший в памяти огромный твердый роман – алмазной крепости, но небольшая повесть.

Сейчас многие отмечают вашу личностную закрытость как критика. Валерия Пустовая на презентации книги призналась, что при всём уважении к Чанцеву «не может полемизировать с ним, настолько он параллелен», Андрей Лебедев в рецензии отмечает, что ему не хватило «авторского “я”». Между тем вы защищаете эту критическую позицию: «Субъективное интересно и оправданно для меня в очень редких индивидуальных случаях». Свойственна ли вам закрытость была в детстве и юности? Или, как и в случае с работой в разных жанрах, – в зависимости от контекста?

Открытость личная и в критике – разной природы, конечно же. Боюсь, мне действительно не нравится, когда рассказ об авторе рецензии превалирует в ней над разбором книги. И то, и то, возможно, отчасти восточной природы: ведь «я» совершенно не важно в буддизме (да и в христианстве, если приглядеться!), так зачем его вносить со двора, из хлева, в горницу нехудожественных текстов? Вот в прозе – да, пусть резвится вволю. К тому же в нашей критике субъективность идет от – и результирует в – той порочной традиции оценочности («добрых» традиций Белинского-Добролюбова) и клановости (противостояние «западников» и «консерваторов», терминов тут много, все не очень корректны), которая уже порядком мне лично надоела. Такой индивидуальный кенозис, самоумаление до пустоты (опять, кстати, христианская парадигма пересекается с буддийской!). Пусть будет больше литературы, меньше «я».

Вы сейчас только про закрытость в критике, про личную – ни слова…

Сознательно не сказал. Потому что это прозвучит пафосно (мне не нравится словечко «пафосно», но оно точно в данном случае). Я открытый человек, сделанный, захлопнутый закрытым. Болтать о себе всегда же очень любил… К сожалению, даже дружеские люди руководствуются иногда принципом «все сказанное может быть использовано против вас» – откровенность потом припоминается, становится психологическим не ядерным оружием против тебя, но подкалывающим ядовитым зонтиком. Так что – только несколько близких людей. А вообще я дивлюсь-завидую переписке писателей, не только времен Достоевского, но и позже, в своих письмах рассказывающих о своих идеях, количестве написанных страниц, восторге от них. Может быть, это мой жалкий случай, но не знаю, кого из моих адресатов я мог бы заинтересовать подобной информацией.

С ненужной откровенностью всё понятно. Но я вот, слушая вас, задался вопросом. Такое публичное игнорирование личных тем в «письменной» жизни литератора – с чем связано: с особенностями вашего поколения, вообще с желанием горделиво дистанцироваться от celebrities culture? Или в целом присутствие литератора как «частного лица» в публичном пространстве ассоциируется с пережитками романтизма?

Вы правы: возможно, это тренд времени – мода скрывать успех, помноженная на исконно русское «чтобы не сглазили». И – я не знаю. С одной стороны, я безусловно признаю права тех же голливудских звезд полностью «закрыть» тему личной жизни или еще чего-то, с другой – в этом же есть какая-то слабость, заведомое недоверие (неуважение) к тем, кто является потенциальным реципиентом этой информации? Поэтому, например, если я сейчас ухожу от некоторых ответов, то в том же моем Фейсбуке у меня всего два с половиной поста «для друзей», все остальное полностью транспарентно – хотя бы потому, что зачем казаться кем(чем)-то другим? Зачем строить из себя, лицемерие – не смертный, но очень противный грех. Игра усложняет, сложнее, но проще быть собой, не говоря уж о том, что действительно умные люди все поймут о тебе лучше тебя. С другой стороны, «сокрытие личной истории» имени Кастанеды мне нравится как раз в силу своих религиозных коннотаций. И это-то как раз религиозный аспект того, о чем мы говорили пару вопросов выше. Перестать быть с собой – из силы (как и самоубийство может быть проявлением силы, но не слабости – тут можно вспомнить целую традицию, от самураев до Бланшо о самоубийстве как «избытке силы, смерти как моей самой чистой возможности»). Зачеркнуть себя – чтобы стать чем-то. «Быть никем» – первоначальное название романа Улицкой о Даниэле Штайне, новом святом.

Возвращаясь к вечно святому – детству. Даже абстрагируясь от проявлений характера, невозможно не удивиться, читая ваш список литературы. «Наука и религия», «Сумерки богов» и Ницше в детстве, Мисима и Кавабата в одиннадцатом классе… Где вы черпали внутренние и временные ресурсы для такого проведения досуга – и, главное, чем мотивирована была жажда к столь нестандартным познаниям? Это больше генетическое – или всё-таки связанное с влиянием окружения?

Тогда черпать время можно было почти из бездонного источника – школьные каникулы, полдня занятий, сейчас же это гораздо сложнее – читаешь в метро, в обед в офисе (я понял, что в нашем огромном здании нет ни одного места хотя бы относительной тишины, люди вслед за Системой чувствуют себя в тишине неуютно), вечером вместо культурных походов и встреч, но все равно гастритные покалывания там, в животе, где бабочки, от книжного голода… Что же касается истоков этой жажды, то раньше,