Учебник рисования - Максим Кантор

Грише не пришло в голову, что описание досадного казуса в Венеции могло бы украсить его мемуары. Он испытал лишь обиду, ту острую обиду, которую чувствует человек, не ожидающий удара от близкого. От кого угодно много — пусть, художник привык выдерживать гонения. Но если близкий тебе человек расчетливо и намеренно причиняет боль — можно ли это вынести?

Три дамы двигались в направлении Гузкина и теперь, наученные первой неудачей, они дислоцировали свои порядки более разумно. Каждая из них двигалась под прикрытием, и каждая выбрала надежного союзника. Гриша печальными глазами следил за их перемещениями: он и раньше знал про существование женской хитрости — сегодня эта хитрость была ему предъявлена. Сара Малатеста, ничем не выдавая своего нервного состояния, веселая и игривая, полной рукой привлекла к себе директора музея Гугенхайма, человека, ради встречи с которым и замышлялся этот вернисаж. Венецианская биеннале — история престижная, но хороша лишь в том случае, если за ней последует вывод — вывод, который должен сделать мир прогрессивного искусства, музей Гугенхайма в первую очередь. Обмениваясь игривыми репликами, двигалась эта пара — директор музея и Сара Малатеста — к художнику Гузкину. Вот директор поднял руку и приветствовал Гришу. Уклониться, спрятаться? Как можно? Гузкин поднял руку и послал ответное приветствие. Из-за венецианского веера блеснули пронзительные глаза Малатесты: теперь он не уйдет. Гриша улыбнулся Саре. Да, иди, дорогая, жду тебя. Спина Гриши под шелковым пиджаком была мокрой от пота.

Барбара фон Майзель шла к нему в сопровождении верного гришиного друга Бориса Кузина. Наивный Кузин, искренне помогавший в отлове клиентов, ждал ответной любезности. Он держал в руках свой знаменитый труд «Прорыв в цивилизацию» и издалека кричал Грише:

— Я привез с собой десять экземпляров «Прорыва»! Барбара считает — самое время для переиздания! В Европе книгу сейчас не поймут, у них кризис, — надо отдать в Америку. Может быть, устроим публичные чтения, как считаешь?

Толстокожий дурак, думал Гузкин. Как можно до такой степени не чувствовать ситуацию! Но что взять с Кузина? Всегда думает о себе — этого не исправишь. Гриша улыбнулся и кивнул. Да, иди сюда, дружище, тебя только не хватало.

— Барбара говорит, — кричал Кузин взволнованно, — у тебя связи с американцами?

И Гриша печально кивнул Кузину:

— Познакомлю.

Клавдия Тулузская, держа в руке не зажженную сигару, двигалась по залу в окружении российских министерских работников — Аркадия Ситного, Леонида Голенищева, Шуры Потрошилова. Плотные люди в дорогих пиджаках шли сквозь толпу, выдыхая налево и направо алкогольные пары. Верная многолетней традиции, министерская компания разместилась на первом этаже палаццо Клавдии Тулузской, где работники культуры предавались буйным московским кутежам.

— Ага! — вскричал Аркадий Владленович, — вот он, наш герой!

Не было возможности уклониться. Это благодаря их министерскому решению представлял Гриша страну в Венеции, это их подписям он был обязан. А кого еще могли они выбрать, в отчаянии думал художник. Много ли у них Гузкиных? Много ли у них художников, увенчанных мировой славой? Вот, смотрите, мысленно сказал Гриша министерским работникам, вот и директор Гугенхайма ко мне приехал! Не ожидали? Вот сейчас я подойду и на ваших глазах с ним поздороваюсь. Да, мне это ничего не стоит, подойду — и запросто поздороваюсь! Так и в мемуарах напишу: «встретились с директором музея Гугенхайм на выставке в Венеции, он прибыл вместе с моей давней приятельницей, Сарой Малатеста. Я подошел к ним, обнялись, расцеловались». И, сказав так про себя. Гриша сообразил, что подходить к директору американского музея ему совсем не хочется. Что же это творится, господа? И почему — ответьте, почему — творчество попадает в зависимость от мелких страстей? Зависть и ревность — неужели им позволено уничтожить искусство?

Поравнявшись с Гришей, все три группы произвели передислокацию. Оставив свои эскорты за спиной, дамы выдвинулись вперед. Они одновременно шагнули к Грише, и Гриша отшатнулся — но сзади была стена.

В тот момент, когда Гузкин уже не ждал спасения, спасение пришло. Три дамы приблизились к Грише Гузкину вплотную, улыбками расцвели их лица, и вдруг Гриша увидел поверх их голов четвертую женщину — ту женщину, которая спасет его, которая выручит его из этой отвратительной истории. То была законная супруга Гриши — Клара Гузкина, прибывшая на выставку из Москвы. Как обычно, Гриша отправил ей в Москву приглашение на вернисаж, предполагая, что это лишь формальность, и надо же — Клара приехала! Вот что значит — сердце жены, думал Гриша. Говорят, что супруги, прожившие много лет рядом, чувствуют, если их половина в беде. Заботливая Клара! Впрочем, я ей тоже помогал, остудил свои восторги Гриша, не будем забывать — я помогал ей регулярно. Если припомнить, я посылал ей в месяц двести долларов, иногда и триста. Порой я сам был стеснен в средствах. И что же? Я всегда поддерживал ее. Взаимовыручка, вот что это такое. Разумеется, наличие супруги делало претензии любовниц нелепыми: трудно упрекать в неверности человека, который женат, и его жена стоит с ним бок о бок. Какая неверность, простите? Кому — неверность? Если бы злополучный маршал Груши не заблудился в бельгийских лесах и вышел вовремя на подмогу своему императору, Наполеон не испытал бы того облегчения, которое испытал Гузкин. Приветливо улыбнувшись в ответ на улыбки подруг, Гриша шагнул навстречу жене. Он церемонно представил Клару всем трем дамам по очереди. Моя жена, говорил Гриша, она приехала из России. Клара Гузкина, мой верный спутник. Клара, помните, я рассказывал про нее? Вот она, приехала! А это — Сара Малатеста, Клавдия де Портебаль, Барбара фон Майзель. Познакомьтесь, прошу вас.

И три женщины посмотрели на Клару Гузкину с ненавистью.

— Я мечтал с вами познакомиться, — сказал Гузкин директору музея Гугенхайма. А Борису Кузину он сказал, — вот моя подруга Сара, посоветуйся с ней по поводу Америки. Сара, это великий философ Кузин, — а министерским работникам он сказал так, — Как долетели? Нашли приличный ресторанчик?

— Мы, как всегда, гуляем у Джанни, — сказал румяный Ситный, — Клава кормит нас завтраком, а обедаем мы у Джанни.

Гузкин беседовал с ними, стараясь не смотреть на дам, пот тек по его спине. Так прошел вернисаж.

— Полагаю, что гуманитарная интервенция, — сказал Кристиан Власов, и его внушительный голос отвлек Гришу от мыслей, — стратегия, необходимая Западу. Хватит с нас полумер.

— Перед нами новый тип гуманизма, если хотите знать мое личное мнение, — сказал Ефим Шухман.

— Гуманизм существует только один, — сказал Жиль Бердяефф, — новый гуманизм невозможен.

— Но старый требуется обновлять, иначе он развалится. Тебе, антиквару, известно, что вещи надо реставрировать.

— Согласен. Идеи уязвимы, как мебель. Неосторожное движение — и конец! Мне привезли обломки комода. Я отреставрировал: оказалось — вещь эпохи Тюдоров. Какие варвары, — спросил друзей Бердяефф, — обошлись так с уникальной вещью? Поэтому я призываю: будьте внимательны с гуманизмом!

— Гуманитарная интервенция, — пояснил Власов, — помогает сохранить гуманизм в рабочем состоянии. В конце концов, если вещью не пользоваться, она портится.

— А тех, кого спасете, вы спросили? — подал голос Махно, — может быть им гуманизм ни к чему?

Гриша отвернулся от дискуссии. Тогда, в Венеции, Оскар высказался на тему гуманизма вполне определенно. Подойдя к компании и переведя разговор на общие культурные темы (а Кузин был прекрасным партнером в таких разговорах, и мечта Гузкина соединить двух мыслящих людей осуществилась), Оскар сказал:

— Мы, люди Запада, по природе своей завоеватели, мы, если угодно, — гунны, и не должны этого скрывать! Зачем же стеснятся своей природы? Да, мы — воины, мы — бойцы! Мы пришли, чтобы взять то, что принадлежит нам по праву. Впрочем, — добавил Оскар, — не следует нас бояться. Гунны сегодняшнего дня — люди цивилизованные. Гунны сегодняшнего дня — люди, вооруженные моральными законами, конституцией. Они ведут войну — но войну за права человека. Гунны сегодня — форпост христианства, авангард в борьбе с варварством. Варвары сегодня — совсем не они.

— Мой друг, — сказал Гриша Гузкин, — написал монографию о варварстве и цивилизации.

— Хорошая, своевременная книга, — заметил Оскар, — Пусть ваш друг пришлет мне ее в отель. Я просмотрю ее и порекомендую влиятельным друзьям, надо, чтобы книга получила признание.

— Я чувствую, Оскар, вызов времени, — сказал Гриша, волнуясь.

— Вы ответили на него, Гриша, — сказал Оскар, указывая на холсты с дебильными пионерками, — вы стали воистину западным художником.