Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

Лидочка еле удержалась, чтобы не закричать:

— Ну что? Что, удалось?

Ведь если не удалось, теперь этого матроса не отыскать.

Через три остановки Ахмет вдруг поднял руку и крикнул:

— Сходим, Иса!

— Сходим!

Молодой татарин подхватил чемодан и, расталкивая матерящихся солдат, полез к выходу, увлекая Лидочку.

Ахмет поднял руку, резко дернул за шнур, протянутый под потолком, трамвай отозвался грустным звоном, будто не хотел расставаться с Лидой. Но начал тормозить.

Ахмет первым успел соскочить с трамвая и подхватил Лидочку, которая замешкалась на подножке. Солдаты смеялись.

Трамвай тут же покатил дальше, солдаты махали с задней площадки.

— Быстро пошли, — сказал Ахмет. — Сегодня не надо гулять по улицам.

Лидочка не успела спросить про портсигар, потому что Ахмет нырнул в узкий переулок, взбирающийся в гору, и побежал. Его спутники следом, Лидочке нельзя было отставать.

Отдышалась она только в небольшом винограднике, пока татары стучали в дверь и ждали хозяйку.

Хозяйка, злобная на вид старуха с носом, тянущимся к острому подбородку, сказала:

— Эту еще где нашли?

— Неужели не видите, госпожа Костаки, — вежливо сказал Ахмет, — что вы имеете дело с благородной дамой? И ей мы уступаем маленькую комнату.

— Только без этого, — сказала старуха.

— Мы не будем настаивать, госпожа Костаки, — сказал Ахмет.

Он провел Лидочку в маленькую белую комнатку, единственным предметом мебели в которой была покрытая кружевным покрывалом продавленная кровать, а над ней на стене был прикреплен простой крест, вырезанный из темного дерева.

Ахмет вошел в комнату следом за Лидой и на открытой ладони протянул ей портсигар Андрея.

— Ахмет, — сказала Лида, — Ахметушка…

— Без сантиментов, — сказал Ахмет, — наше превосходительство этого не выносят.

— И за сколько вы его купили? Я отдам.

— Мы не купили, у Исы ловкие пальцы.

— Он украл?

— По-моему, это для тебя трагедия, — сказал Ахмет, — ты сейчас побежишь искать матроса, чтобы вернуть украденное…

— Прости.

— Потом, когда все обойдется, сделаете Исе подарок. Я с тобой прощаюсь ненадолго, нам надо посоветоваться, каким образом лучше проникнуть в тюрьму. А ты отдохни.

— Только недолго!

Когда совсем стемнело, надзиратель принес два фонаря «летучая мышь». Один поставил на стол посреди камеры, а второй повесил на железную перекладину, протянутую через камеру.

— Расскажите мне о себе, — попросил Елисей Евсеевич, — я очень люблю биографии других людей. Во мне есть писательский дар, я его чувствую.

— Ничего интересного со мной не случалось, — сказал Андрей.

— Но вы — историк? Студент-историк? Я прав?

— Я археолог.

— Моя мечта, — сказал Елисей Евсеевич. — Я всегда мечтал стать археологом. И теперь я займу ваше место.

— Почему займете?

— После вашего расстрела, — сказал Елисей Евсеевич. — К сожалению.

Он тонко засмеялся, потом неожиданно оборвал смех и добавил:

— Честное слово, мне вас жалко.

— Шутки у вас дурацкие, — сказал Оспенский, который дремал на нарах, подложив под голову свернутый китель.

— Но шутник не я, — ответил Елисей. — Шутники ходят снаружи.

— А здесь ужином кормить будут? — спросил Андрей, и ему стало стыдно, потому что Елисей засмеялся, а Оспенский улыбнулся в темноте, и стали видны его голубые зубы.

— Как нам трудно поверить в собственную смерть, — сказал Оспенский. — Особенно если мы молоды.

— Честное слово, я не вижу оснований, — сказал Андрей. — Ведь революция уничтожает только своих врагов.

— Революция сама решает, кто ее враг, а кто нет, — сказал Оспенский. — Дети аристократов, погибшие в Париже, не замышляли дурного.

— А вы меня забавляете, капитан, — сказал Елисей, дергая за длинный, торчащий, как у Дон Кихота, ус. — В отличие от других вы ведете себя спокойно и даже позволяете себе спать, хотя кому нужен сон на пороге вечности?

— А я рассчитываю на счастливый поворот событий, — сказал Оспенский, — на мою фортуну. Ведь она оградила меня от смерти вчера — почему бы ей не расщедриться и нынче? Я вам скажу: террор недолговечен. Он нажирается своими изобретателями.

— А во Франции? — вмешался Андрей. — Там года три убивали!

— А опричники? — сказал Елисей. — Это же годы и годы!

— Разрешите возразить вам, господа, — сказал Оспенский, — вы говорите о политике террора — о сознательной и организованной кампании устрашения. Но сейчас мы имеем дело с банальным разбоем, с погромом. Когда все перины вспороты и бабы изнасилованы, наступает отрезвление. По моим расчетам, оно наступит уже сегодня. На кораблях и в городе есть разумные силы.

Елисей стал серьезным. Даже голос звучал иначе, без смешка и попыток развлечь собеседника.

— Мне кажется, — сказал он, — что мы имеем дело с опричниной. С тем явлением, которое вы назвали организованной кампанией устрашения.

— За такой кампанией кто-то должен стоять.

— Вот именно.

— Так назовите мне эту силу! Адмирал Немитц и Морской штаб?

— Адмирал Немитц уже бежал из Севастополя.

— Значит, вы хотите сказать, что это татары?

— Татары не имеют никакого влияния на солдат и матросов, да и не хотят на них влиять.

— Совет?

— Уже теплее, — сказал Елисей. — Но сдвиньтесь еще левее.

— Украинская Рада?

— Опять холоднее, — сказал Елисей.

— Не томите меня, — сказал Оспенский. — Что за дьявольская сила стоит за погромом?

— Это большевики, — сказал Елисей.

— Какие еще большевики? — не понял Оспенский.

— Это часть партии эсдеков, — пояснил Андрей. — Они взяли власть в Петрограде.

— Так бы вы сразу и говорили! — сказал Оспенский.

Вспышка спора, затем какая-то возня возникла в другом конце камеры. Гулкий голос матерился и грозил всех вывести на чистую воду. Разговор, который вели рядом Оспенский и Елисей Евсеевич, вполне мог и должен был состояться в гостиной или на веранде, а не в сыром, пропахшем мочой темном погребе. Надо потереть глаза, тогда все это кончится и окажется сном. Незаметно для окружающих Андрей ударил себя по виску — отдалось в голове, но ничего не исчезло. Лишь Елисей Евсеевич бубнил:

— Расскажите мне, как еще большевикам взять власть, если даже после переворота, организованного ими в Петрограде, после того, как они провозгласили себя законной властью, находятся люди вроде нашего сокамерника господина Оспенского, которые утверждают, что и названия такого не слыхали.