Том 7. Кой про что. Письма с дороги - Глеб Успенский

— Благодарим покорно, Марфа Александровна. Будет, довольно — видим! — сказал жених конфузливо.

— Не останешься без рубахи! Не беспокойся!.. — говорили в толпе и мужские и женские голоса.

— И напрядет, и соткет!..

— Нечему ее учить — видишь, все и так знает!..

— Благодарим, Марфа Александровна!

— Будя! Будя!.. Ладно! — весело улыбаясь, говорил отец жениха.

Марфа Александровна так же ловко, непринужденно оставила прялку, оправилась и села опять.

— Глядите, глядите, гости дорогие! — опять заговорил отец невесты. — Я не хочу, чтобы как-нибудь… Сергей Иваныч! досматривай во всех правилах!

— Маменька! — сказал Сергей уже робко, — попытайте Марфу-то Александровну, как что… следует?..

Старуха помолчала, подумала и сказала:

— Уж я и забыла никак порядки-то!

Тут вступилась мать невесты, все время глубоко тронутая, ослабевшая и взволновавшаяся, и сказала:

— По нашему порядку надо попытать, не хрома ли, мол? Попытайте, гости дорогие, все опробуйте!

— Уж и не знаю… — нерешительно сказала старуха.

— Сама, сама опробуй! — сказал отец жениха.

— Ну, Марфуша, — кротко сказала мать, — пройдись, прогуляйся.

— Марфа Александровна! — послышалось в толпе зрителей. — Покажи им, какая ты хромая, — пропляши!..

Марфа Александровна, при общем смехе и сама смеясь, чинно, мелкими шажками прошла взад и вперед мимо жениха…

— Ишь, форсит! — шепнула Анна, стоявшая около меня и все время пристально, не спуская глаз, следившая за каждым малейшим движением жениха и невесты. — Форсунья!

Действительно, это путешествие было самое смешное дело в течение всех смотрин, и Марфа Александровна не могла не быть неловкой в таком выдуманном опыте.

— Будет, будет! — сконфузившись, говорил жених. — Видим, Марфа Александровна.

— Будя! — говорил и отец жениха. — Довольно!

— Уж так водится! — сказала, развеселившись, мать невесты. — Ну, садись, Марфуша… видели… все слава богу!

Отец невесты все время не садился; он постоянно отирал пот с своего лба красным платком, стараясь без всякой утайки чего-либо показать свою дочь перед женихом, родными и публикой. Едва дочь его после прогулки по комнате села на лавку, как он опять начал:

— Ну, дорогие гости, тапереча никак по порядку следует и по сундукам поглядеть?

— Пожалуйте, гости дорогие! — ласково заговорила мать невесты. — Сергей Иванович, Иван Афанасич, матушка Марья Андреевна — пожалуйте в кладовую!

— Точно что белье надо поглядеть! — сказала мачеха жениха.

— Пожалуйте, пожалуйте! — говорила мать, зажигая свечку, которая до сих пор стояла приготовленная на окне. — Не солгу, скажу: есть что посмотреть!

Сергей и его отец не хотели было идти, но отец невесты и мать ее уговорили их идти непременно.

— Нет уж вы честь честью! Извольте уж, чтоб всё! И мы потом ваше хозяйство и двор и всё так же осмотрим. Наше дите в обиду не дадим, и вы не давайте. Пожалуйте!

Покуда ходили смотреть белье, публика вела громкие разговоры:

— Жених больно хорош!

— И свекор-то, братцы, не стар…

— Ну и Марфа — золото!.. Уж тепло будет от нее настоящее!

— То-то свекор-то не стар! — сказал кто-то таинственно.

— Н-ну! ты! морда! — возразили некоторые из женщин. — Очумел? что говоришь-то?

— Ты, дурак, чего хаешь?

Этот разговор был прерван появлением из кладовой Сергея, его отца и отца невесты. Женщины еще остались там.

— Коли ежели, — говорил отец жениха, — все это она в самом деле привезет с собой, так и говорить нечего!

— У меня, — гордо сказал отец невесты, — чужого ничего нет! Ты этого в мыслях не держи нисколько.

— Тут нитки чужой не наношено! — всем хором подтвердила публика.

— Это оставьте и думать!

— А коли так, так и ладно!.. Теперича когда же наше-то добро поглядите?

Сергей говорил, что откладывать нечего; сегодня день велик, можно и сегодня «смотреть двор». Старики стали думать и решили покончить об этом разговор после чаю. Дело шло ходко; тянуть не было никакого резона, и, пользуясь отсутствием женщин, старики завели такой разговор:

— Ну, Лександр Иваныч, — сказал отец жениха, — у нас такое правило, сам знаешь, насчет вывода есть… Сколько ты с нас за Марфу-то Александровну возьмешь?

— Да что с вас взять?.. Давайте двадцать пять целковых!

— Многонько, Лександр Иванович! Многонько… А нам-то что подаришь?

— Что положено, то с нашей стороны в точности будет. По рубашке со штанам, свекрови также рубашку и ситцевые рукава…

— Ну, уж и Палагее!

— Пущай и Палагее — юбку, что ль.

Отец жениха помолчал, подумал.

— Так! — сказал он. — А две красные ежели?..

— Нет, не так ты говоришь! А вот как лучше: приедем, оглядим место; я за свое дите не постою из-за пяти целковых… Ты уж думай, сваток, об нас по-хорошему.

— И это хорошо!..

— А пока что… Марфуша!

Он отворил дверь в сени и позвал дочь. Скоро все женщины вошли в комнату, подали самовар, и гости уселись вокруг стола…

Мы уходили в ту минуту, когда невеста, подав жениху стакан чаю, подала ему затем расшитое полотенце. Он держал себя пред ней уже робко и почтительно, а она была спокойна и словно выросла за эти полчаса времени.

Когда мы воротились на квартиру, чтобы дождаться времени, когда поедут «смотреть двор», и присоединиться к этой компании, Анна была уже дома (она ушла после того, как женщины пошли смотреть имущество) и, несмотря на праздник, сидела за прялкой. Близость чужого счастья и благополучия еще сильнее, чем собственное горе и нужда, напрягла ее нервы над лихорадочной работой.

Избушка на курьих ножках*

— Подумаешь, подумаешь, — какой еще жизни надо нам от бога просить, окроме крестьянской, ежели только бы мало-мальски благополучно утвердиться?

Вслух сделав этот вопрос, возница мой не дал на него никакого определенного ответа, а только глубоко вздохнул, хлестнул лошадей и опять замолчал. Мы оба молчали с ним и оба много думали молча, возвращаясь после «осмотра двора» домой. И было о чем подумать нам обоим. Он — бедный крестьянин-труженик, много видевший на своем веку, — с глубоким благоговением смотрел на благосостояние двора, в котором будут жить и хозяйствовать будущие молодые, здоровые и веселые муж и жена, и то, по-видимому, вполне возможное удовлетворение всех самых широких желаний крестьянской мысли и потребностей, которое он видел в благосостоянии осмотренного нами крестьянского хозяйства, родило в его уме множество воспоминаний и дум, закончившихся многозначительным и глубоким вздохом человека, хорошо знавшего, в чем заключается крестьянское счастье, но не много видевшего этого счастья на своем веку.

Было о чем подумать и мне, не крестьянину. Осмотр двора, в котором будут со временем жить и хозяйствовать Сергей и Марфа, и на меня, человека постороннего крестьянским идеалам и желаниям, произвел впечатление не менее многосложное, чем на Михаилу. Хорошо, и всего в доме много; все есть: дом — полная чаша. Но, думалось мне, неужели же только на мысли или заботе о едином хлебе будет основан весь этот сложный обиход жизни, и притом жизни до конца дней? Мы пересмотрели каждую малость до косы, грабель, сохи и косаря включительно; все это потрогали «собственными» своими руками; переглядели зубы у каждой лошади, щупали у коров в боках, в ребрах; щупали что-то в шерсти живой овцы, даже в ее живое мясо запускали пятерни до того, что овца начинала протестовать блеянием. Всем сонмищем гостей, отцов, матерей и посторонних зрителей и любителей с удовольствием вязли мы по колено в жирных и глубоких пластах накопившегося в скотнике навоза и по чистой совести говорили слово «благодать!», если приходилось увязнуть выше колен; но в конце концов меня, как непривычного человека, начинало утомлять обилие трудовых приспособлений, обилие мелочей, обставляющих этот вековечный непрерывный труд — труд для одежи, «обужи», чтобы, приобретя то и другое, приобрести в, конце концов и кусок хлеба, а при его помощи опять же биться из-за одежи и из-за «обужи», и так жить до конца дней.

«Неужели же все это — о едином хлебе?» — не без страха перед ничтожностью суеты сует приходило мне в голову, по мере того как внимание мое все более и более утомлялось обилием хозяйственных мелочей. Я невольно припоминал свой собственный опыт деревенской жизни, притягивающий как отдохновение от суеты сует городской, и находил, что и деревенская суета сует не выработалась ни во что иное, кроме пустопорожнего недосуга.

Но едва мысль отрешалась от впечатлений, возбуждаемых обстановкою хозяйственного крестьянского двора, и прикасалась к тем впечатлениям, которые в городе побуждали меня иногда искать «отдохновения в деревне», как тотчас же воображение начинали осаждать такие воспоминания, от которых становилось несравненно страшнее, чем от утомляющих мелочей добывания крестьянского хлеба, крестьянской одежи и «обужи».