Избранное - Александр Оленич-Гнененко

Подъезжаем к цирку ледника. Впадины и трещины крутых его скатов забиты плотно слежавшимся зернистым снегом. У подножья черно-коричневой чаши ледника стынет круглое высокогорное озеро. Оно зелено-синее, прозрачное, бездонное. Озеро окружено лугом нежной альпийской травы На ней вышиты радужные узоры синих и голубых колокольчиков и солнечно-желтых крокусов. Из озера вытекает и, шумя, мчится вниз по камням река.

Нам некогда задерживаться, и, перейдя реку, мы поднимаемся по узкому гребню над цирком. Здесь нас настигает туча. Мы пробуем бороться и проходим еще две сотни метров. Но дальше двигаться невозможно. Насевшая туча заволокла все вокруг непроницаемым сизо-серым туманом. Брызжет дождь. В пяти метрах уже ничего не видно. Тропа безнадежно потеряна. Пономаренко хочет идти искать дорогу. Я решительно возражаю. В тумане легко заблудиться. Но Пономаренко делает два шага в сторону и исчезает за пеленой пара. Доносится его голос: «Поищу тропу! Через пятнадцать минут вернусь».

Я вынужден ждать с двумя лошадьми. Проходит час, другой, третий — Михаила Сафоновича все нет. Я время от времени кричу, подавая сигналы Пономаренко.

Скоро ночь. Становится ясным, что я не дождусь Пономаренко до утра. Развьючиваю и разнуздываю лошадей. Одну из них стреножил: она любит далеко уходить.

Дует пронзительный ветер. Перевожу лошадей на противоположный склон хребта и устраиваю в небольшой ложбине нечто вроде лагеря. С наветренной стороны бруствером ставлю рюкзаки. Кладу одну бурку на мокрую траву, другой закрываюсь. Спичек у меня много, но на голой вершине, у самого пояса снегов, нет ни щепки, и нельзя развести хотя бы маленький костер.

Гляжу из-под бурки на низкую траву: на каждой былинке застыли сотни мельчайших опаловых капель. Трава кажется стеклянной. С тонким свистом пронеслись птицы и сели у моих ног. Осмотревшись, они вспорхнули и улетели в туман.

Ледяной ветер, гудя, проносится над головой. Он замораживает кровь, добирается до сердца. Я одет очень легко: пиджак, фуфайка, на ногах — обычные ботинки. Хорошо, что я на всякий случай захватил с собой кубанку и теперь заменил ею летнюю фуражку.

Я не чувствую пальцев на ногах, колени окончательно замерзли. В рукава и за воротник врываются обжигающие струи ветра. Зубы начинают выбивать дробь. Дрожь сотрясает все тело. Хочу закурить, но руки оледенели; не помогают и перчатки. Я потратил больше часа, чтобы свернуть и раскурить первую папиросу. Даже эта ничтожная доля тепла дала себя знать.: дрожь уменьшилась, и я немного пришел в себя.

Не перестаю через каждые полчаса кричать в темноту. Поднимаю в воздух горящие спички и описываю ими разные фигуры. Вдруг Пономаренко замерзает где-нибудь неподалеку… Кроме того, крик и огонь отпугивают зверей, а на моем попечении две лошади. Каждый раз после сигнализации я падаю на бурку, совершенно окостеневший от холода.

Бурка подо мной примерзла к земле, а та, в которую я завернулся, сделалась, как железо, и покрылась толстым слоем не то снега, не то ледяной крупы. Внизу, во мраке, со всех сторон слышен рев оленей. Два раза провыл волк.

Меня гнетет чувство одиночества. Вдруг слышу какое-то ритмическое биение: с трудом догадываюсь — часы! Их слабое тиканье успокаивает, как присутствие близкого человека.

Засыпаю, несмотря на жестокий мороз и ветер.

Высокогорный рассвет прекрасен.

Склоны хребтов окрашены в матово-темный зеленоватый цвет. По гребням ближайших гор уходит вдаль необычайно радостная золотисто-пурпурная полоса. Над ней протянулась от горизонта к горизонту другая полоса, яркой и глубокой синевы Ее сменяет третья, такая же широкая и ровная, как первые две, полоса бледной бирюзовой голубизны. Над ней возникают белые куполы и конусы снежных вершин. Еще выше медленно проплывают огненные перья облаков.

Все пронизано солнечным снегом и заполнено невесомыми глыбами сверкающего, прозрачного воздуха.

Осматриваюсь кругом. Оказывается, я ночевал на гребне, разделяющем два ледниковых цирка. На дне обоих цирков — озера.

В большом черно-зеленом озере на левом склоне хребта отражаются снега, лежащие во впадинах цирка, и у самого основания отполированных сползающими льдами стен дрожит рябь. Там, где рябь, две тонкие серебряные струи треугольником режут зеркальную поверхность озера: плывет какая-то птица. Вот там и здесь появляются такие же треугольники, за ними еще и еще.

Сильно беспокоит судьба Пономаренко. Он ушел налегке, в летней одежде и промокших поршнях. Из теплого на нем только стеганка. Бурка его осталась во вьюке, и я на ней спал.

Я уже собрался идти за лошадьми, чтобы ехать на розыск, как вдруг снизу донесся чуть слышный крик. Я ответил. Крик все приближается. Скоро со стороны осыпей, подо мной, появился сгорбленный, опирающийся на палку человек с ружьем за плечами.

Пономаренко пришел весь черный. Одежда на нем затвердела и стоит коробом. Он заблудился, попал в скалы над ледником и всю ночь, чтобы не замерзнуть, то карабкался вверх, то сползал вниз на четвереньках и так согревал себя, пугая ночевавших вблизи серн. Уходя «на пятнадцать минут», он не захватил с собой даже спичек.

Утром Пономаренко видел в скалах стадо серн, которые бесстрашно взбирались по отвесным кручам хребта, и встретил в осыпях горных индеек. Он показывает мне подобранные им сизо-пестрые перья.

Наскоро позавтракав консервами, седлаем и вьючим лошадей и отправляемся дальше. Перед отъездом я фотографирую озеро. Спустившись к нему, я убеждаюсь, что не ошибся: на озере плавает восемь гагар-поганок. Большие серо-бурые птицы с острыми носами и змеиными шеями движутся, описывая на спокойной, без морщинки, глади озера серебряные круги и спирали — такие тонкие и точные, как будто они вычерчены алмазом на стекле. В глубокой ледяной воде отражаются все краски неба, изумрудная зелень альпийского луга, коричнево-черные тени нависающей каменной чаши и белизна залегшего в ее трещинах снега.

Едем альпийскими и субальпийскими лугами, изредка — верхней опушкой березового леса. Переваливаем через высокогорную поляну Челипсы. Налево, в фиолетово-голубом тумане и клубящихся белых облаках, высятся кряжи Агиге, Алоуса, Балкан. Похожая на каменный стол, впереди сереет плосковершинная гора.

Объезжаем каменную громаду Джуги и продвигаемся дальше, то поднимаясь на гребни хребтов, то спускаясь в ущелья, сплошь заросшие зелено-коричневыми рододендронами.

Наша тропа идет через темный сырой лес, сквозь строй обросших лишайниками — и мхами столетних пихт, буков, кленов, грабов. Поражает несметное количество грибов всех цветов и размеров. Встречаются настоящие великаны.

Останавливаемся у бывшего великокняжеского охотничьего лагеря; там сейчас только догнивающие остатки досок и столбов в зарослях кустов и сорной травы. Вблизи звонкого веселого ключа делаем привал.

Рядом с нашим бивуаком, в березовой роще ревет олень.

Через полчаса мы снова в пути. Пересекаем поляны, покрытые огромными зонтичными. На одной из них мы встретили оленя и четырех ланок. Увидя нас, ланки умчались с молниеносной быстротой. За ними тяжело, сбиваясь с рыси на шаг, затрусил рогаль.

Поляны вытоптаны оленями. Трава на медвежьих тропах повалена широкими полосами. Ветви лещины перепутаны и закручены в узлы медведями, орехи объедены. Охотники говорят, что молодые медведи залезают на лещину и устраивают весь этот ералаш.

Спускаемся к Уруштену, который шумит и гремит камнями внизу, под крутым берегом. Тропа исчезает в непролазных чащах закрученной медведями лещины. Привязав лошадей, с трудом пробираемся к реке и вновь возвращаемся. Тропа потеряна.

На склоне поляны, под каменным утесом, стоит старый олень и ревет. Хотя от него до нас не больше нескольких десятков шагов, он медленно сходит все ниже и ниже, издавая время от времени грозный рев. Через узкую гриву леска другой олень отвечает ему глухим, хриплым стонам.

Начался дождь. В тумане слышен рев оленей и сухой треск сталкивающихся рогов.

Мы попытались было найти тропу по старым затесам на деревьях. Но сейчас их нельзя разглядеть. Выбрав на склоне три тесно сошедшиеся старые пихты — с непроницаемыми для дождя густыми кранами, устраиваемся под средней, самой мощной, на ночлег. Место для лагеря превосходно защищено не только от дождя, по и от ветра. Одна беда: поблизости ни одного ручья.

Для добывания питьевой воды мы поверх травы на открытой лужайке растягиваем палаточный тент из прорезиненного шелка и в двух местах вдавливаем его. Образуется что-то вроде двух довольно больших ведер, куда дождевые струи стекают со всей остальной поверхности тента. Через двадцать минут первая порция пойманного в сети дождя уже кипит в котелке.