Багряные зори - Иван Логвиненко

А когда взошло солнце, стрельба прекратилась.

К сосне подошли трое. Дородный лежал неподвижно. Склонившись над трупом, один из них поднял автомат. Второй снял свою шапку с красной лентой.

— Эх, мать родная, такую шапку испортил! Три дырки.

— Шапку жалеешь? О голове своей лучше побеспокойся!

— Что голова! Голова цела. Если бы голову изрешетил… Вот и выходит, шапка мне сейчас больше всего нужна.

— Брось зубоскалить. Поищи документы. Но документов у убитого не нашли.

— Шапка ему теперь ни к чему, — сказал один и поднял меховую заячью шапку, лежавшую в стороне на снегу. Ощупал ее.

— Да здесь что-то есть! — обрадовался второй. — Вспорол ножом подкладку и вытащил какую-то бумажку. Пробежал глазами, побледнел, протянул старшему:

— Читай!

В удостоверении значилось: «…партизан Алекса Иванович Сивоконь отбывает в Каменец для связи с местным подпольем. Командир партизанского отряда. Начальник штаба». Подписи неразборчивые.

— Как же это так, неужели ошибка? — удивился партизан с продырявленной шапкой.

— «Ошибка, ошибка»… — бросил старший. — Живым надо было брать!

— Живым! — покачал головой третий. — Попробуй возьми… Нас троих мог уложить, а сам — убежать. А ну давай сюда шапку!

Взял шапку убитого, долго возился, пока не нашел еще один маленький кусочек бумажки. Тщательно осматривал, изучал, а потом старшему сказал:

— Ошибки не произошло, посмотри! — протянул бумажку.

Старший пробежал глазами и прочитал: «…коронок золотых — 37, перстней — 42, часов в железной оправе — 16, часов золотых — 3, денег советских — 89 325 рублей… Пулемет ручной — один, автоматов — 6, пистолетов — 12, патронов — 4 ящика. Одай, от креста 24 влево 7 прямо 12».

— Наверное, тот, кого ждали, но почему из Ракитного на Таращу через Ольшаницу? Кто же так ездит?

— Дороги, конечно, бывают разные. Особенно когда собьешься с прямой и пойдешь в объезд. А таких удостоверений партизанам у нас не дают. Фальшивое оно. Наверное, один из тех, кто врагу служил, а теперь убегает. Надеется еще вернуться! Поэтому и закопал в лесу на Одае те золотые коронки и оружие. Жаль, живым не взяли, много чего рассказал бы…

— Так кто же он?

— Сообщили, что начальник полиции Сокальский должен выехать. Может, он и есть? Правда, я его никогда в лицо не видел…

Хрустнула ветка в густых зарослях. Трое схватились за оружие, спрятались за дерево.

— Кто?

— Свои! — донеслось из-за кустов.

— Пароль?

— «Звезда»!

— Проходите!

На дорогу вышло двое: с автоматами через плечо, за поясом гранаты, на шапках красные ленточки.

— Это ты, Федя? — спросил старший.

Русоволосый крепыш вытер рукавом пот со лба, добродушно поздоровался и сказал:

— Услышали стрельбу — и быстрей сюда…

Партизан посмотрел на лошадей, сбившихся с дороги, на пустые сани и спросил:

— Убежал?

— Да нет… Лежит у дерева, не удалось живым взять. Не знаем кто. Видать, не простая штучка. Много беды мог бы натворить.

Русоволосый посмотрел на убитого и вскрикнул:

— Бог ты мой! Так это же мой «крестный»!

— Кто?

— Следователь Божко.

— Не ошибаешься?

— О! Он так «окрестил» меня в полиции — четырех зубов не досчитываю. Не один я его «крестный сын».

— Возвращайся в отряд. Пришли людей с лопатами…

В РАЗВЕДКЕ

«Седьмого января войска Первого Украинского фронта продолжали наступление и овладели… районными центрами Киевской области городами Ржищевом, Ракитным, а также с боями заняли больше семидесяти других населенных пунктов, среди них… Ольшаница…»

Из оперативного сообщения Совинформбюро от 7 января 1944 года.

Трижды прошел по улице дед Михаил, поглядывая на железнодорожную будку. Но, как нарочно, оттуда никто не выходил. Наконец на четвертый раз увидел дед Ирину, мать Володи.

— Не волнуйся, Володя у меня, — сказал старик вместо приветствия. — Убежал из-под ареста и теперь прячется. Обыск у тебя делали? Засады нет?

— Обыска не было, и засады нет.

— Видно, им сейчас не до нас. Драпают… Готовь, Ирина, ужин. Как стемнеет, вернется домой твой сын.

— Спасибо вам, дедушка Михаил.

— Не за что, доченька, не за что…

Как только Володя пришел домой и поужинал, сразу же уснул. Проснулся на рассвете.

Утро робко заглядывало в окна. Володя услышал какой-то непонятный шум, а потом бряцание оружия возле железнодорожной насыпи и на огородах. Припал к стеклу. За окном унылый рассвет. Ветер пригоршнями бросает снег в окна, шуршит сухими кукурузными листьями у забора.

У речки на пути от железнодорожного до деревянного моста движутся темно-зеленые фигуры. Нагибаясь, время от времени они разгребают снег и прячут в ямки какие-то подозрительные предметы.

«Немцы дороги минируют», — сразу догадался Володя, приметив, что немного вправо от колодца узенькая дорожка осталась незаминированной.

Выскочил на порог и увидел, как в хату тети Марты тенью прошмыгнула фигура. А потом услышал приглушенное:

— Шнель, шнель! Доннер веттер![15]

Присел гитлеровец под оградой, блеснуло пламя зажигалки, вспыхнул в руках факел, и красным языком огонь лизнул соломенную крышу.

Потом немец побежал дальше. Не пропускает ни одного двора. Одна за другой вспыхивают крытые соломой хаты. Море огня волнами разливается по Корчаковке, Слободе, Загребле, за прудом, и темно-красное зарево повисает над Комендантским районом. Там догорает.

С криком и плачем выбегают женщины и дети из хат, горит на них одежда. Босыми бегут они по снегу.

Володя долго не раздумывает. Некогда.

Бросился он к ближайшей хате в самое пламя. Из сундука охапкой хватал нищенские пожитки и относил в погреб. Подбежал к другой хате. Там уже хозяйничал дед Михаил.

Ни голода, ни усталости не ощущает Володя. Не чувствует и боли в обожженных руках…

К своей будке, покрытой черепицей и потому чудом уцелевшей от огня, мальчуган вернулся только в сумерках.

Не раздеваясь и не снимая сапог, устало повалился Володя на топчан.

Проснулся в полночь. Онемела рука — будто не своя, деревянная.

Осторожно поднялся.

Чутко спит мать после дня, до предела наполненного тревогами и страданиями. Посмотрел в окно — то и дело взлетает в небо ракета, и холодный белый свет выхватывает из ночного мрака очертания школы, силуэты деревьев, выстроившихся в ряд вдоль берега. Иногда густую темноту прорезает пулеметная очередь.

Тихо скрипнула дверь. Володя вышел на порог крыльца. Полной грудью вдохнул он морозный воздух. В темно-синем небе гнал ветер снеговые тучи.

Горькие запахи пожарищ, бензина, угарного дыма, все еще идущего от непрогоревшей соломы, пьянили запахом голову. Першило в горле.

Выглянул Володя из-за сарая, прислушался… Ни души.

Лег на землю и пополз по меже, густо поросшей бурьяном, по направлению к речке. Шуршит снег под локтями, шелестит жесткой от мороза ботвой.

Когда вспыхивает ярким огнем ракета, мальчуган еще плотнее прижимается к земле, замирает.

Вот и кусты, криничка, из которой Гайдару воду приносил.

— Пришло уже мое время, Аркадий Петрович! — прошептал он и пополз дальше. Скоро. Уже совсем скоро речка. В кустах ползти тяжелее, зато надежнее — не заметят.

Лишь бы на мину не нарваться. Вроде хорошо высмотрел из окна проход…

Болят ладони, горят руки, поцарапанные до крови. Но все дальше упрямо ползет Володя по минному полю к осокорю. А кажется, ползет не по жесткому снегу, а по жарким углям.

Бывало, летом не один раз с этого берега возле осокоря нырял он в речку. И вот сейчас Володя мягко скатился на лед.

Во рту пересохло; лизнул языком льдину. Ухо уловило: под корягой течение лед размыло, тихо журчит ручеек. Подполз поближе, прикоснулся сухими губами к ледяной воде и жадно, небольшими глотками долго пьет ее.

Утолив жажду, лег навзничь. Сквозь рваное облако в глубоком темном небе увидел маленькую звездочку.

Отдохнул.

И снова пополз. Уже за рекой, на огородах, наткнулся на засаду. Два бойца подхватили его под руки, один прошептал:

— Мы уже полчаса наблюдаем за тобой. Кто такой?

— Ведите к командиру меня.

— Проводи, я буду один, — приказал старший.

Через час Володя вышел от командира. О чем они разговаривали, никто не знал. Командир сам провел его к засаде, крепко обнял на прощание.

Тихо скрипнула дверь.

— Кто там? — испуганно спросила мать.

— Это я, — отозвался Володя. — Во двор выходил.

— Поберегись, сынок. Теперь такое время — погубишь себя, — жалобно попросила мать.

Володя молча разделся, прилег на топчан и тут же, подхваченный на легкие крылья сна, понесся к маленькой яркой звезде, которая освещала ему путь в темной ночи.