Но в снах своих ты размышлял... - Ангелика Мехтель

Возвращаемся в комнату.

Я голодная, заявляю я.

В кухне жарят мясо на оливковом масле.

Для кого они готовят? — спрашиваю — ведь, кроме нас, никого нет. Он ложится на кровать, закуривает, уставившись в потолок. Раздеваясь, жалуюсь, что всю ночь не могла уснуть из-за шума воды.

Он молчит, и я начинаю фантазировать, придумывать — как ребенок — тайный код для общения.

Как только я ложусь рядом с ним, он поднимается с кровати. Он в затруднительном положении, ему трудно ко мне подойти.

Мне вдруг вспоминается один рассказ — о кораблекрушении.

Три недели мы вместе провалялись на пляже.

Иногда море пахло нефтью. Нам было хорошо в послеобеденные часы, солнце разнеживало нас.

Теперь мне приходится вести беседу, иначе он совсем замкнется.

На следующее утро — снова завтрак под каштанами, снова время тянется в ожидании автобуса из Тирано. Но и на этот раз запчастей не привезли.

Девушка улыбается, когда муж подходит к ней, чтобы оставить номер за нами на третью ночь. Она кивает и кричит что-то через улицу. Механик удовлетворен. Они радуются.

Ты понимаешь, что они говорят? — спрашивает он.

Мы в западне.

Нам страшно.

Поднимаемся в номер. Он — с транзистором через плечо.

Как только дверь за нами захлопывается, слышится шум воды в ванной.

Он говорит: Мы полностью в их распоряжении.

На другой день он решил обратиться в полицию.

У нас трудности из-за незнания итальянского.

Да, трудности.

Сгорбившись, он сидит на кровати.

Я уверена, что сильный человек всегда найдет выход из положения.

Встаю, обхожу вокруг постели, обнимаю его за плечи.

Трудно это выразить словами, но прикосновение к нему дает мне силы.

Потом мы лежим рядом.

Я люблю тебя, говорю я.

Он поворачивается ко мне, и в его глазах читается страх сродни моему.

Однако я чувствую себя все-таки защищенной, когда он так смотрит на меня.

Ищем новости по транзистору.

По-прежнему шумит в ванной вода. Синьора состарилась. Девушка вышла замуж за механика. И никто из них не узнал нас.

Я устроилась на кровати, подложив руки под голову.

Внизу на кухне жарится мясо.

Стук в дверь. Входит Анна. Зимой ей исполнится тринадцать. Она похожа на отца. Через плечо у нее транзистор, передают какой-то итальянский шлягер.

Прежде чем войти, она на минутку приостанавливается и оценивающим взглядом окидывает нас и нашу комнату.

Из наших обрывочных рассказов она уже знает всю историю. Ей совсем не хотелось сюда приезжать.

И как ты тут лежишь? — укоряет она меня.

Обратившись к отцу, спрашивает, можно ли ей спуститься вниз подышать воздухом.

Муж стоит у окна и смотрит на улицу.

Все выглядит так, говорит он, как будто время остановилось.

Сколько мы здесь пробудем? — интересуется Анна, видно, ей уже невтерпеж.

Три дня, отвечаю я.

Я вас не понимаю, заявляет дочь, вас привела сюда пошлая сентиментальность.

Иди, но ненадолго, говорит ей отец и смотрит, как она с транзистором через плечо выходит в прихожую и захлопывает за собой дверь, даже не обернувшись.

Перевал открыт, говорю я, ты видел указатель? Aperto, говорю я по-итальянски. Я выучила язык.

Он подходит к кровати и начинает раздеваться. Он полноват, но ноги еще стройные.

Кто поведет машину, ты или я? — спрашиваю.

Он улыбается. Я уверена, что на этот раз мы обязательно справимся с задачей.

С улицы доносятся звуки транзистора.

Я буду трястись от страха — так же как и ты, говорю я.

Он залезает под одеяло. Больше он не командует: «Закрой окно!»

Мы привыкли спать с открытыми окнами.

Чтобы ездить как следует, надо уметь управлять.

Я гляжу на него.

Ты красивый, говорю я и глажу его по голове.

Мне теперь ничего не страшно.

С улицы раздается свист. Поднимаюсь, выглядываю в окно.

Внизу, на перилах террасы, восседает Анна. Она свистит вслед какому-то мальчишке.

© Bertelsmann Verlag GmbH. München, 1976

Дважды по сыну

Перевод Н. Федоровой

Сын, говорит акушерка, и мне слышно, как она называет дату и час рождения, диктует длину, вес и пол.

Он нахлебался околоплодной жидкости, лицом посинел и кричит.

Мгновение я слушаю крик новорожденного и цифры, которые перечисляет акушерка, а думаю о старухе из флигеля; у нее тоже был сын. Теперь ему сорок. Мать его вчера скончалась, в полном одиночестве.

Я спрашиваю себя: чего она ждала от сына, когда родила его на свет? Чего ждешь ты от своего ребенка, которого вот сию минуту вытолкнула из себя и должна бы взять на руки, а то и вылизать, как кошка котенка. Уф-ф, голова кругом идет.

Или по-другому: как все будет, когда этому вот сверточку стукнет сорок, когда ты постареешь, и нервы станут ни к черту, и на нервной почве ты начнешь смертельно бояться, что тебя отравят. Вдруг в последние месяцы жизни ты уверуешь в это, поскольку ничего иного тебе не останется?

Изредка тебя навещала подруга. От других людей ты еду не принимала, одной лишь подруге разрешалось закупать для тебя продукты.

В Старом городе она шла в мелочную лавчонку через дорогу, и обслуживали ее там в первую очередь. Лавочница знала, что покупки делаются для тебя. И продукты непременно должны быть фасованными: молоко в пакетах и ливерная колбаса в целлофановой оболочке — товары, изготовленные анонимами, ведь ты была твердо убеждена, что уж на пищевых-то фабриках ненавистников у тебя нет.

Подруга притворялась лучше, чем ты. Люди ей верили.

Ты же последние десять лет жизни взяла на себя роль комической старухи, однако это амплуа уже не пользовалось популярностью. Вначале ты просто играла на публику, но постепенно приняла все это на веру, и твоя мания преследования стала уже не просто этаким прощальным гвоздем программы.

Этот страх, что тебя действительно отравят, пока сын где-то разъезжает, пока он весь в делах, стремясь закрепиться на позициях, утраченных другими. Он это умеет. Парень хорошо учился и до сих пор сам не приплачивал, а только приобретал; максимум знаний и минимум индивидуальности — вот чего требуют запросы рынка, вот что от него ожидается.

Лишь его бзик сходен с твоими наклонностями.

Сидит себе за письменным столом, тяжелым, массивным, и наживается на росте цен и дешевизне рабочей силы. Позади него — забранная деревянной панелью стена и своя система управления, перед ним — заказы.

Благодаря твоему воспитанию он кое-чего достиг.

Я просыпаюсь после наркоза, слышу, как акушерка перечисляет сведения о моем сыне: дату и час рождения, вес и длину — пятьдесят два сантиметра; вижу, как медсестра увозит его в детское отделение, думаю: пока что этот комочек, этот мужчина в миниатюре, хочет всего лишь есть да спать, а еще думаю о том, как я буду его растить.

Ты сделаешь из него человека тихого и спокойного, думаю я.

И растила ты его именно там, где надо. Мир начался для него среди машин, строительных площадок и кабинетов начальства.

Мой сын сделает карьеру, говорила ты.

К тридцати годам он обзавелся бзиком, собственным строительным делом, женой и детьми, у него был порядок и старуха мать на задворках фирменного офиса.

Там она изо дня в день сидела у окна и смотрела через двор, мимо фасадного здания на улицу. Видела, как беременная привратница метет двор. Позднее видела, как рядом с привратницей, идущей в главное здание с ведром и тряпкой, чтобы вымыть лестницу строительной фирмы, вприпрыжку бежит маленький мальчик.

Старая женщина не пыталась завязать добрые отношения с соседями по дому. Время от времени к ней заходила подруга, которая так и не вышла замуж и сына не имела. Она только и делала, что работала, — какой смысл рассказывать ей о сыне?

В тридцать лет он выдохся; заполучил бзик: сидя за письменным столом, бритвой резал на тоненькие пластинки толстые белые ластики.

Думал он при этом о марципане и о своей секретарше, хорошенькой молодой девушке. Ей приходилось закупать по оптовым ценам толстые, белые, сподручные ластики, чтобы у него всегда был хороший запас. В остальном он полностью соответствовал тому образу мужчины, какой всячески насаждают рекламные агентства: он словно сошел с рекламы виски, курительных трубок, нижнего белья, электроники и робототехники, спортивных автомобилей и одеколона — инициативный, смекалистый и энергичный, с безошибочным чутьем, всегда в отличной форме, всегда решительный.

Мужчина, существующий в твоем воображении, крупным планом, в цвете.

Катастрофа.

Ваш сын, говорит акушерка, и сестра подносит его к моему лицу, семь фунтов, пятьдесят два сантиметра. Роды мы оба выдержали без осложнений. Он только чуть посинел, так как хлебнул околоплодной жидкости.

Ваш сын, сказала акушерка. Она что же, имеет в виду того, кто разыгрывает киношные смерти на Дальнем Западе, у кого на бедре болтается кобура с кольтом, кто стоит, широко расставив ноги и выпятив живот, готовый в любую минуту уложить выстрелом врага; каждая метка на кольте — труп?