Штиллер - Макс Фриш

Другими были ночи.

Юлика почти не упоминает об этом, но ясно, что иной раз по утрам, когда сестра входила в комнату, у нее еще горел свет, и Юлика, обессиленная, вся в холодном поту, дремала в беспорядочно смятой постели. Температурная кривая достаточно точно свидетельствовала, как плохо удавалось бедняжке следовать благостной санаторной заповеди - ни в коем случае не волноваться. Глупенькую сестру, которая умывала Юлику, меняла белье и раньше положенного времени приносила ей чай и грелку, Юлика уверяла, что все в порядке, только бы не откладывали все снова и снова первую прогулку, обещанную ей уже несколько недель назад. В такие страшные ночи Юлика, может быть, вспоминала своего Штиллера, его поведение в то утро, которое она не могла забыть, вспоминала, как он вытирал стакан после пирушки, как сунул в карман пряжку для волос вчерашней гостьи, чтоб у Юлики не было повода сердиться, как в ответ на сообщение Юлики, что она смертельно больна, швырнул стакан об стенку, и только...

Штиллер больше не писал ей.

Тут естественно напрашивается вопрос: неужто никто не мог сообщить этому Штиллеру (если уж бедная Юлика сама не могла написать), как трудно там наверху, в Давосе, его жене, жене, которую он, несмотря на другую женщину, все же любил настолько, что хотел, чтобы она по нему скучала. Но, как известно, Штиллер не годился для душеспасительных бесед с глазу на глаз. Несколько старых друзей, в свое время пытавшихся говорить с ним, отказались от этой затеи, а новые знакомые, которых завел Штиллер, знали о страшных ночах Юлики не более, чем он сам... Да и кто вообще знал? Бедная Юлика ни с кем не откровенничала. Знал, как видно, один человек - молодой ветеран. Но он и об этом говорил столь же легко и непринужденно, как про отцов церкви или про абсолютную скорость света (она не удваивается, если два световых луча движутся навстречу друг другу), про классический закон сложения и вычитания скорости, который как раз не распространяется на область света, или буддизм. Он снова сидел у нее в ногах - ослабевшая Юлика старалась внимательно слушать его - и рассказывал ей о только что прочитанной им статье цюрихского профессора Шеррера под названием "Масса - это энергия на закрытом счету в банке", которая его восхитила.

- Разве не забавно? - говорил он. - Да, - подтвердила Юлика. - Конечно, забавно, - продолжал он, ничуть не меняя тона и все еще перелистывая журнал. - Днем играешь в шахматы, читаешь, а по ночам плачешь. Вы не единственная в этом доме, Юлика, верьте мне. Здесь это общий удел. Поначалу, ну, скажем, первые недели или, месяцы, просто шалеешь, до того тут хорошо сено, и смола, и белочки, и тому подобное, а потом - как ни верти, приходит страх. Люди воют в подушку, сами не зная отчего, хоть это и вредно, мы ведь знаем: лихорадящее тело разрушается, точно тлеющий трут. И вот еще что, рано или поздно каждый начинает мечтать о том, как бы удрать отсюда. Особенно по ночам, в одиночестве. Тут всех одолевают безумные планы, и растут они, как грибы. Каждый сам себе Наполеон, сам себе Гитлер, но и те не добрались до России, а нашему брату, Юлика, не добраться даже из Давоса в долину: четыре часа местным поездом, пересадка в Ландкварте - казалось бы, пустяки. Некоторые пытаются удрать каждый год, неприметно упаковывают зубную щетку, говорят сестре, что идут в туалет, и едут поездом в долину, добираются кто ближе, кто дальше, зависит от счастья, от погоды, затем - отчаянный припадок удушья и молчаливое возвращение обратно, но уже в санитарной машине. So what? 1 - улыбнулся он. - Мы даже не чувствуем к ним сожаленья, чересчур глупо, милая моя. Испытано и проверено! Из чувства товарищества мы делаем вид, что ни о чем понятия не имеем. Поклянитесь мне, Юлика, что никогда не сделаете подобной глупости. - Юлика поклялась. - Нет! - смеясь, сказал юный ветеран. - Не под верблюжьим одеялом, господь бог должен видеть! - Юлика поклялась, выпростав руку из-под одеяла. - Ecco! 2 - сказал он и, продолжая Листать журнал, добавил: - И вообще, Юлика, вы увидите, когда здесь умирают, это вовсе не производит потрясающего впечатления. Если кто умирает, надеясь произвести на нас впечатление, то умирает совершенно напрасно. Здесь импонирует только жизнь! Впрочем, я заметил, большинство умирает поближе к рождеству. Весьма умилительно!

1 И что ж? (англ.)

2 Вот так! (итал.)

(Сам он умер в конце сентября.)

В августе неожиданно появился Штиллер. По мнению Юлики, его странное поведение изумило врача еще больше, чем длительное отсутствие. Он, казалось, считал, что его прелестную Юлику совершенно напрасно держат на веранде, и немедленно потребовал у сестры, чтобы ей разрешили с ним прогуляться. Минимум час. Причина: ему необходимо поговорить с Юликой.

- Что случилось?

Веранду, где его, как ему чудилось, подслушивали справа и слева, он счел неподходящим местом для того,

чтобы начать разговор. Сняв берет, он остался в коричневом американском плаще военного образца, который носил зимой и летом. Другого пальто у него не было. Юлика спросила:

- Ну, что у тебя?

Штиллер чувствовал себя неловко, мял берет в руках, был очень возбужден, как будто в этом санатории в первую очередь обязаны были считаться с его желанием побеседовать с Юликой наедине. Ласковый ее вопрос он пропустил мимо ушей. Вскоре с ежедневным визитом пришел главный врач, и Штиллер настойчиво повторил свою просьбу, чтобы Юлику отпустили погулять с ним. Главный врач был озадачен. Не мог же он напрямик при больной сказать, что в ее состоянии нечего и думать о прогулках! Ведь Юлика уже несколько недель ждала этого разрешения. Сказать - нет! - коротко и ясно, как того заслуживал Штиллер, было нельзя из-за Юлики, она и без того пала духом. Но что же он мог сказать? Вполголоса, обращаясь в пространство, как бы желая, чтоб его не дослушали, врач дал согласие на полчаса, пожалуй, даже на три четверти часа, но попросил Штиллера сначала дождаться его в коридоре. Он хочет с ним поговорить.

Впервые за несколько месяцев Юлика покинула санаторий, уже ставший для нее чем-то вроде раковины для улитки; странно растерянная от разлуки со своей верандой, она чувствовала себя слабее, чем ожидала. Рука об руку Штиллер поддерживал ее только слегка, не вел, как больную, - они медленно прогуливались по дорожке, которую Юлика так часто видела со своей веранды (если специально садилась, чтобы ее увидеть). Для бедной Юлики это было событием, у нее даже слезы навернулись, слезы радости. Чувствовать под ногами землю, потрогать еловую шишку и ощутить запах смолы на кончиках пальцев было счастьем, это понимал даже Штиллер, во всяком случае, к объяснению он не приступал.

- Что тебе сказал главный врач?

Штиллер отмалчивался.

- Ну скажи! - попросила она.

У Штиллера был растерянный вид.

- Что он мне сказал? - ответил он наконец. - Чтобы я не волновал тебя. Вот и все. Он был очень краток, твой главный врач. Собственно, тебе не следовало бы гулять, твое состояние намного серьезнее, чем я думал.

- Вот как? - сказала она.

- Да.

- Мне они ничего не говорят!

- Да, и вот еще что, - добавил Штиллер, желая уклониться от медицинского разговора, не предназначенного для ее ушей, и улыбнулся не зло, а как-то странно, печально. - Потом врач, конечно, сказал, что ты прекрасная, благородная женщина, что ты очень хрупкая и требуешь бережного к себе отношения, словом, что ты превосходный человек. Всем не терпится сообщить мне об этом. Наверно, я идиот!

- Да ну, Штиллер! - рассмеялась она.

- Нет, - сказал он, - может быть, я действительно идиот. Как хорошо снова видеть тебя! Что только не мерещится, когда долго не видишься. Я о себе говорю.

Юлика снова спросила:

- Ну, что у тебя, как ты живешь там, внизу?

- Да так... - пробормотал он.

- Ты хоть раз видел Фоксли?

- Нет.

- Все работаешь?

Штиллер был очень молчалив сегодня.

- Да, - повторил он, - вот и все, собственно, что он хотел мне сообщить, твой главный врач: что ты утонченное создание и заслуживаешь, чтобы муж носил тебя на руках. Во всяком случае, никаких волнений! Это вредно тебе, а больна ты довольно серьезно. Юлика, он мне повторил это раза три.

Рука об руку - обычно Юлика со Штиллером так не ходили, - молча, словно самое важное уже сказано и оставалось только восхищаться безоблачным августовским днем и прославленным воздухом Давоса, шли они той самой дорогой, с еловыми шишками, с почти что назойливыми белками, которую мой защитник и Юлика на днях демонстрировали мне. В самом деле прелестная прогулка: то лес, то луга. Внизу, в городе, было невыносимо душно, как перед грозой, но гроза никак не могла разразиться, зной не прекращался, и люди обливались потом. Здесь, наверху, никогда не потеешь. Штиллер наслаждался этим. И луга благоухали. Но ушли они не очень далеко из-за бедной Юлики. Штиллер снял свой коричневый плащ - действительно очень практичная вещь, - и они сели на сухую и мягкую, согретую солнцем, усеянную еловыми иглами землю. Это было чудесно. "Зачем говорить?" - подумала Юлика. Да они почти и не говорили. Говорить о чем-то, прежде чем было сказано главное, оказалось невозможным. Наконец Юлика спросила: