Крот Камня - Уильям Хорвуд

Скоро всем в системе стало ясно, как было ясно Спиндлу с самого начала, что Триффан и Фиверфью — пара и, если будет на то благословение Камня, у них родятся дети. И Спиндл вовсе не удивлялся, что этот союз, совершившийся тихо, почти втайне, оказал успокаивающее действие на других кротов.

А может, так случилось потому, что к моменту соединения Триффана и Фиверфью, январь и февраль, когда кроты ищут себе пару, волнуются и легко раздражаются, уже прошли, стали появляться первые признаки весны и кроты были заняты более важными делами, чем продолжение взаимных распрей, тем более что дело было явно решенным.

Желание Спиндла и Мэйуида остаться в одиночестве было хорошо известно, а Старлинг, которая с каждым днем становилась все сильнее и была полна жизни, вселяла такой ужас в трусливых кротов Вена, что, за исключением Пастона, относившегося к Старлинг по-отечески, никто не решался заговорить с ней.

Итак, Триффан и Фиверфью стали парой, и система согласилась с тем, что им требовалось уединение, поскольку повсюду началось весеннее возбуждение и в будущем оно обещало усилиться. Возбуждение коснулось даже старых кротов, которые казались совсем бесчувственными. Первые проблески солнечных лучей на каплях росы, первые рулады птичьих песен в кустах, всегда неожиданное появление молодых зеленых ростков, которых так давно не было, но которые вернулись, юные и нетерпеливые. А все, что было в системе едкого и горького, скапливалось у шоссе ревущих сов, у бетонных построек, у дорог и проложенных под землей тоннелей двуногих, в местах либо очень грязных, либо бесплодных.

Под землей стали быстро расти белые корешки первоцветов и кукушечника, медленно ползали гусеницы, а на поверхности зацвели белые подснежники, пурпурные крокусы и обрел свежую красу желтый чистотел.

Воздух стал теплее, а свет ярче, все живое постепенно набирало силу, шло в рост, сначала медленно, потом все быстрее, и среди этой красоты бродили Триффан с Фиверфью, открывшие друг другу свою любовь. Они разговаривали обо всем и ни о чем весь день, до глубокой ночи.

Если прежде Спиндл боялся, что Триффан будет бороться с обрушившейся на него любовью, выполняя обет безбрачия, терзая себе сердце ложным чувством верности мертвому канону летописцев, то теперь он мог не беспокоиться. Триффан изменился и телом, и душой. Он обрел покой. Он похудел, мех местами стал седым. Однако он снова выглядел сильным и властным, во взгляде появились целеустремленность и уверенность. Его душа познала боль и пережила ее, и теперь он смотрел на мир проще. Раны Триффана затянулись, но на обеих передних лапах и на боку остались шрамы, потому на солнце он казался старше своих лет. Шрамы были сморщенными, кожа стянулась, и казалось, что Триффан вот-вот прыгнет вперед. Однако, если приглядеться, было видно, что это просто глубокие шрамы и там мех еще не вырос.

Триффан составлял резкий контраст с Фиверфью, которая, как выяснилось, была его сверстницей. Фиверфью выглядела очень серьезной, будто только что оторвалась от своих текстов, но, когда она поднимала голову и смотрела на Триффана, у нее появлялось мягкое выражение, глаза теплели, и двигалась она так же молодо и грациозно, как некогда Триффан. Только он за время странствий и болезни утратил свою легкость.

Вместе они казались единым существом, причем весьма внушительным, как будто представляли собой не просто супружескую пару, а некую единую сущность с единой верой, единой целью и единым обязательством, которое никак нельзя нарушать. Никогда еще не было столь очевидно, что Камень благо словил союз этих двух кротов. Веру Триффана и Фиверфью разделяли и другие, а их ежедневные походы на вершину холма, где они смотрели на запад и тихо молились, превратились для многих кротов Вена в ритуал поклонения Камню.

Странное дело, но ни Триффан, ни Фиверфью не замечали, что их любовь вызывала слезы на глазах Спиндла и Мэйуида, а по прошествии времени и у других благосклонно настроенных кротов Вена.

Однако имелась и другая реакция системы на их союз. Ревность по-прежнему была жива, а теперь к ней присоединилось и сильное раздражение, потому что вера Триффана не являлась привычным и формальным выполнением обрядов, она ощущалась постоянно, а слова, которыми он пользовался, произносились не на старокротовьем, а на современном языке, что некоторым представлялось святотатством. Требовался только предлог, чтобы злые чувства окрепли и нашли себе выход, а там, где существует раздражение и недоброжелательность, подобные предлоги находятся весьма быстро. Однако пока этого не случилось. Триффан и Фиверфью пока еще могли спокойно любить друг друга.

А что Старлинг? С момента соединения Триффана и Фиверфью она — и это было так непохоже на нее! — вдруг стала угрюмой и необщительной. Старые самки разгадали, в чем дело, и злорадно ухмылялись, хитро переглядываясь, они прекрасно знали, как должна чувствовать себя самка в такой системе и в такое время. Но самцы ничего не понимали, а тем более Спиндл и Мэйуид, которые никогда не смотрели на Старлинг с такой точки зрения. Пока головы Спиндла и Мэйуида были заняты изучением сокровищ Библиотеки Вена, пока они сами начали записывать историю кротов Вена, Старлинг ушла на восточную сторону холма и стала устраивать себе там нору и ходы в данктонском стиле: четкие, удобные и прочные.

— М-мы с-снаем, ш-што эт-та землекопалка р-роет и з-затшем! — шипели старухи, обмениваясь многозначительными взглядами; было похоже, Старлинг готовится найти себе пару. Кто станет ее избранником?

❦

Однажды, когда ярко сияло мартовское солнце, Спиндл пришел к новому жилищу Старлинг и радостно сообщил ей добрую, как он сам полагал, новость: у Фиверфью будут дети. Старлинг встретила это известие с преувеличенным, несколько искусственным восторгом и велела Спиндлу передать от нее семейству самые лучшие пожелания. Но, уходя, Спиндл не переставал удивляться и искренне не мог понять, чем он, собственно, досадил Старлинг и почему она так злится, что даже не предложила ему, Спиндлу, ни одного червяка.

«Злится» — это еще слабо сказано. Точнее было бы сказать — вне себя от ярости, той самой ярости, какую испытывает кротиха, когда другая получает все, а она ничего, и винить за это некого! Полтора дня Старлинг свирепо носилась по своим ходам и норе, а потом решила сказать Камню все, что она об этом думает.

— Слушай-ка, — проговорила Старлинг, приняв соответствующую позу, но обратив взор вовсе не туда, куда следовало: она повернулась не на запад, а в сторону Вена, однако Камень услышал бы ее, куда бы она ни повернулась. — Я недовольна тобой. Сначала ты заставил