Два товарища - Марк Эгарт

Аносов шел позади, замыкая движение группы. Ему было трудновато поспевать за молодыми по неровному, усыпанному камнями дну оврага, перебираться с грузом за плечами из одного оврага в другой. Но он не отставал. Никто бы не сказал, что этому человеку за пятьдесят и что у него не совсем в порядке сердце.

Последний отрезок пути был особенно труден. Пришлось ползти, прижимаясь к земле, пока не миновали открытое место и не добрались до зарослей на берегу реки. Впрочем, какая река, — речка, обмелевшая от летнего зноя. Между обрывистыми ее берегами висел, едва различимый в темноте, мост. Они были у цели.

Подгайцов пополз к железнодорожному полотну. Вернулся он скоро и доложил комиссару, что все в порядке. Часовой ходит по одной стороне моста, светит себе карманным фонариком и зевает, спать хочет. Поезд пройдет здесь ровно через час. Так что можно начинать…

Разведчик говорил шепотом, близко наклоняясь к Аносову. Темень стояла такая, что Аносов и сейчас не видел его лица. Была та глухая пора ночи, когда все, кажется, охвачено сном, даже прибрежные кусты не шелохнутся и вода прекратила свое течение.

Порядок действий был заранее тщательно разработан. Каждый знал свои обязанности. Пять человек гуськом спустились к воде возле самых устоев моста, так чтобы часовой не смог их заметить сверху, и начали взбираться на мост со стороны, противоположной той, по которой ходил часовой.

Все было проделано точно. Взрывчаткой не поскупились. Мост должен рухнуть, когда идущий по нему поезд заденет мину натяжного действия. Тогда от детонации взорвется весь запас взрывчатки.

Самым трудным и опасным было установить мину. Требовалось взобраться на настил моста, уложить мину между шпал, проверить взрыватель и натяжной механизм и присыпать мину балластом, чтобы часовой или машинист поезда случайно не заметил ее. За это дело взялся Федя Подгайцов.

Спустя сорок минут (Аносов следил за временем по часам со светящимся циферблатом) три человека вернулись. Усталые, промокшие, они тяжело дышали и молча вытянулись на земле. Подгайцова и товарища, помогавшего ему, не было.

Миновало пять минут, еще пять. Если сведения Подгайцова верны, через десять минут пройдет по мосту поезд. Либо те двое не смогли установить мину, и тогда дело сорвалось, либо установили, но не успели вернуться и им грозит погибнуть под обломками моста.

Аносов был человек большой выдержки. Даже сейчас, зная, что товарищи ждут его слова, он не обнаружил своей тревоги. Он опять взглянул на часы. Оставалось восемь минут. Он приказал всем быть на месте, а сам начал спускаться к воде.

— Товарищ комиссар… куда вы? Товарищ комиссар… — услышал он позади себя шепот, но не остановился.

Когда Аносов был почти у самой воды, он уловил слабый всплеск. Две тени, пригибаясь, двигались в его сторону. «Наконец-то!»

— Назад! — раздался над ухом знакомый голос Феди Подгайцова.

Втроем они не поползли, а уже пробежали вверх по крутому откосу. К счастью, поднявшийся ветер зашумел в прибрежном лозняке и заглушил топот их ног. Вся группа торопливо отошла на безопасное расстояние от моста и залегла, прислушиваясь, не идет ли поезд. А поезд не шел.

Судя по времени, его срок миновал. Может быть, поезд отменен или опаздывает? Ждать опасно. Предстоит обратный путь, скоро начнет светать…

Аносов решил отправить людей, остаться с одним Подгайцовым. Партизаны медлили. Когда они уже было собрались в путь, кто-то негромко произнес:

— Идет!

Все напрягли зрение, но ничего нельзя было разобрать. А звук, едва внятный, далекий, похожий на шорох, приближался, усиливался. Не оставалось сомнений: это поезд.

Темнота еще больше сгустилась. Мост, прежде слабо различимый, теперь будто растворился в ней. Где-то вверху блеснул огонек, похожий на светляка. То часовой, заслышав шум поезда, зажег свой фонарик. Значит, мост там.

— Сейчас сыпанет! — весело и зло сказал лежавший рядом с Аносовым Подгайцов.

И, будто эти слова обдали неодолимой властью, темнота вдруг распахнулась. Отчетливо ярко, как нарисованный черной тушью на красной бумаге, возник мост, на нем поезд и поднятый страшной силой на дыбы паровоз. И сразу все это начало распадаться на куски. Как будто и мост и поезд действительно были не настоящие, а только нарисованные на хрупкой бумаге, которую разорвали в клочья.

Тяжеловесные фермы моста, скрученные взрывом, опрокинутые, разбитые и горящие вагоны рушились, казалось, беззвучно. Человеческий слух, оглушенный взрывом страшной силы, еще не воспринимал других звуков. Уши словно заложило ватой. Глазам было больно от слепящего света, воздух горячими толчками бил в лицо. Но для шести человек не было более приятного зрелища, чем это.

Федя Подгайцов только что не пустился в пляс. Его легкое тело так и ходило ходуном по земле.

— Вот так сыпанул… ох, и сыпанул! — повторял он понравившееся ему словечко.

Аносов выпрямился. Что-то могучее, грозное, огненное было в его лице, озаренном пожаром. Словно уже видели его глаза иной день — день общей великой расплаты с врагом, день всенародного торжества нашей победы… Комиссар протянул товарищам руки, как бы желая всех их заключить в свои объятия.

Обратный путь, налегке, совершался гораздо скорее, но все-таки утро догнало их. Пришлось укрыться в глубокой балке и дожидаться вечера.

Аносов очень устал, сердце давало чувствовать себя неприятными перебоями. Но не это занимало мысли комиссара. Операция поглотила весь запас взрывчатки, имевшейся в отряде. Некоторое количество тола хранилось у Михайлюка. Что, если воспользоваться случаем и пробраться к Михайлюку? Из шести человек только он знает, где живет старик, да и не откроется Михайлюк никому, кроме него.

Пока день тянулся в вынужденном безделье, Аносов все чаще возвращался к этой мысли. Связь с Михайлюком поддерживал до сих пор один Семенцов. По соображениям конспирации о Михайлюке знали лишь три человека в отряде: Аносов, Теляковский и моряк Семенцов. Но Семенцов захворал. А взрывчатка крайне нужна. Притом Михайлюк мог бы раздобыть у знакомого аптекаря кислоты, необходимой для новой мины…

Посоветоваться с товарищами о таком деле Аносов не считал возможным: он сам должен решить. И он решил пойти.

На нем была старая заплатанная свитка, стоптанные порыжелые сапоги и дырявая соломенная шляпа, в которой прежде хаживал в город Семенцов. «В этом наряде меня трудно узнать, а дорога знакома, к дому Михайлюка можно добраться оврагом, так что риск невелик», — говорил себе Аносов, хотя знал, что риск очень велик: в городе действует гестапо, и после ночной операции (о ней, конечно, уже стало известно) начнутся новые обыски, аресты, строгая слежка. Но он знал и то, что некому сейчас, кроме него, получить взрывчатку.

Так случилось, что следующей ночью в отряд вернулись пять человек вместо шести. Они доставили Теляковскому шифрованную записку, из которой командир узнал, куда ушел комиссар.

Это было в тот самый день, когда Познахирко вернулся из города на хутор.

Попав к партизанам, Костя и Слава поняли, что жизнь под землей много трудней, чем на хуторе: темень, затхлый и сырой воздух, продвигаться приходится ощупью и надо хорошо знать все ходы-выходы, иначе тотчас заблудишься, как случилось с ними.

Помещались партизаны в просторном каменном коридоре-штольне, озаренном тусклым светом каганцов. По стенам развешана одежда, в одном углу мешки с картошкой, мукой, вяленой рыбой, доставленной Семенцовым, в другом — оружие, в третьем — кое-какая утварь, посуда и очаг с вытяжной трубой. А посередине несколько составленных вместе ящиков изображают стол. Здесь собираются, обсуждают и решают дела.

Костя и Слава сразу узнали Теляковского. Он и теперь ходил в коричневых сапогах и кавалерийских рейтузах, правда, потертых и кое-где продранных и заплатанных, но еще не потерявших щеголеватого вида. И сам Теляковский, чисто выбритый, с лихо подкрученными усами, сохранял воинственный и щеголеватый вид.

Известие, что моряки живы-здоровы и даже начали успешно действовать, обрадовало его.

— Славно! — сказал Теляковский своим громыхающим голосом. — Куда вас теперь, мальцы?

— Мы не мальцы, — ответил Костя.

— А кто?

— Мы моряки. С моряками живем, к ним и вернемся. Они нас ждут.

— Вот оно что! — Теляковский покрутил пальцами правый ус, который задирался у него выше левого. — А разведчиками быть не хотите? — Он хитро подмигнул светлыми, в упор глядящими глазами.

— Хотим! — разом ответили Костя и Слава. — Только вместе с моряками.

— Вот заладили! А чем мы хуже? Я, скажем, чем хуже моряка?

На такой каверзный вопрос у мальчиков не нашлось ответа. Однако выражение их лиц говорило, что даже сам командир партизанского отряда не может сравниться в их глазах с моряками. Костя бросил взгляд на Славу, Слава — на него, оба вздохнули.