Секс (июнь 2008) - журнал Русская жизнь

Я пытаюсь смотреть слегка в сторону (так принято для пущей привлекательности) и сомневаюсь. Если я расскажу, что ученые Рурского университета выяснили: запах ландышей в 2 раза увеличивает подвижность сперматозоидов, что тогда будет? Не шути, не шути. Лучше что-нибудь про модернизм. И я разговариваю по возможности красиво и непонятно.

- Вы, наверное, много думаете, я права? А вот интересно - о чем? - от любого вопроса безмятежная аглашкина красота делается бесконечно требовательной, грозной даже, и я долго думаю над ответом.

- Ну, например, я думаю о разных текстах, - отвечаю я осторожно.

- Но это же так тяжело - все время думать о текстах! Надо и о себе подумать иногда!

Я сокрушенно киваю головой, соглашаясь. А стол-то прозрачный. Чулки над коленями уходят не так уж и далеко. Но засматриваться больше, чем на три секунды, нельзя. Это будет уже неуважение к личности - «Я тебе интересна только как женщина или как человек?» Тем более что я чуть не потерял нить беседы. А та знай себе вьется.

- Мне казалось, все эти тексты, романы - это ваша работа, а вы - это вы. Не знаю, может я не понимаю чего-то?

И снова требовательные глаза - голубые, конечно. Или зеленые? Я опрокинул бы стол, но в модернистском романе это не принято. Там отражения, метафоры, зеркала, а не рурские сперматозоиды, одуревшие от мнимых ландышей, что цветут лишь на крыше торгового центра. Думать нужно о текстах, а не о чулках, и если удачно ответишь на все вопросы - воплощенная строгость, аглашка, закажет повторный бокал.

Дальше - больше: плитка, кухонный пол и паркет, да хоть раскладушка. Ну а что насчет счастья? - позволительно будет спросить в этом радужном месте. Молчание.

Дело в том, что жизнь не ограничивается террасой. Она не исчерпывается даже ковриком, хотя, казалось бы, уж на что романтический коврик! Но и подаренное им забвение, как выясняется, недолговечно. Жить и любить, как завещал Лоуренс Даррелл, затруднительно - но сочинение Джеральда Даррелла, а именно «Моя семья и другие звери», будучи рьяно воплощенным в быту, окажется еще трудней.

Допустим, я не умею водить лэндровер - и, что самое ужасное, не хочу. Аргументы мои сбивчивы и неубедительны. Видишь ли, милая, я все время думаю о текстах, а не о встречной и разделительной полосе.

- Мне кажется, мы с тобой разные люди, - сердито объясняет аглашка, покачивая шлепанцем.

- Да ну что ты! - ахаю я.

- Ты - Стрелец, а я - Дева, мы не сходимся характерами, я проверяла. Ты думаешь не обо мне, а о текстах - ты же сам говорил. И вообще, вместо меня нужна женщина, которая тебе интеллектуально подходит, - наставляет она, применяя волшебное слово.

Вот, значит, как. Знаю-знаю: она тебе интеллектуально подходит - это когда ни чулок, ни кудрей, а одни папиросы.

Только спорить не получается. Пустота, так приятно блестящая, когда я заглядываю в голубые (серые! карие!) аглашкины очи, пустота, изредка заменяемая игрой рефлексов, то кроличьих, то тигриных, больше не манит, а только расстраивает и раздражает. «А как же поговорить?» С кем? С той, другой, подходящей. Где? В подвале, где ж еще говорят. А о чем? Конечно же, о модернизме.

Для мужчины и женщины, как мы знаем, не может быть других тем.

И мужчина, взяв женщину под руку, обреченно ползет вниз по узкой лестнице, туда, где пахнет чем-то кислым, семиотическим. Что там сказано в фрейдовском эпиграфе к «Александрийскому квартету», будь он неладен? «Каждый сексуальный акт следует рассматривать как процесс, в который вовлечены четыре человека». Почти что верно: я, она, водка и книжка.

Тем не менее первые десять минут я в блаженстве. Мне не нужно кивать головой и выбирать выражения. Но и засматриваться поверхностью стеклянных столов здесь нет смысла: во-первых, стол деревянный, вместо скатерти плотно покрытый пеплом. Во-вторых, смотреть в любом случае не на что - смотреть можно только правде в глаза. Глаза, полные зеркальных метафор. Господи, как же она много курит.

Что там у нас было, лэндровер? - думаю я во вторые десять минут, - интересно, почем нынче курсы, и дороги ли права?

В третьи десять минут я готов на Мальдивы.

А еще через полчаса меня тянет сказать «извените» и так явно подходящей мне женщине, и родному подвалу, отменно модернистскому в своей безнадежности. Не хочу больше врать: мне не нравится этот роман. Я не думаю только о текстах. О чулках я могу думать значительно больше.

Ужас в том, что в классическом девичьем простодушии, в органическом совершенстве хорошенькой женщины, в бездумной гармоничности сфотографированной в тысяче видов аглашки - есть нечто сокрушительное, нечто трагически неотменяемое. То, от чего нельзя увернуться, закрыться хоть сорока градусами, хоть сочинениями обоих Дарреллов, хоть даже и ландышами. С ландышами, кстати, все происходит только быстрее - что рурские ученые и доказали.

Остается самая малость - вернуться. Но что ей сказать?

Что вообще можно сказать человеку, не доверяющему романам, текстам, словам - если только слова эти не написаны в гороскопе?

Я выхожу из подвала. Модернизм - это совсем не уютненько и не симпатяшно. Звоню, слышу голос.

- Приветики! - говорю я дружелюбно.

* ЛИЦА *

Олег Кашин

Личный счет Валентина Фалина

Человек, который не сдал ГДР

I.

Если рассуждать логически, то в его постсоветской судьбе все слишком очевидно, судите сами: главный в советском руководстве специалист по советско-германским отношениям, заведующий международным отделом ЦК КПСС и бывший посол СССР в ФРГ меньше чем через год после воссоединения Германии уезжает жить в Гамбург, получает сразу несколько должностей в местных научных учреждениях и все девяностые проводит в комфорте вдали от несчастной родины. Понятно, что я не первый, кто спрашивает его об этом именно с такой интонацией (мол, была ли ваша жизнь в Германии вознаграждением за сдачу ГДР?), но на обидный вопрос Валентин Фалин реагирует почти без эмоций, говорит, что остался в Германии, потому что «не хотел присутствовать при разрушении страны». «У немцев не было причин благодарить меня за Восточную Германию, потому что они прекрасно знали, что если кто-то в окружении Горбачева и защищал ГДР, то только я. В Архыз (городок в Карачаево-Черкессии, в котором летом 1990 года произошла решающая для ГДР встреча Михаила Горбачева и Гельмута Коля, - О. К.) Горбачев поехал сам, не посоветовавшись ни с министерством обороны, ни с ЦК, ни с международным комитетом Верховного совета. Всех перед фактом поставил, а Шеварднадзе, например, сразу из Архыза полетел не в Москву, а в Брюссель, и там сказал, что нужно немедленно начать реализацию достигнутых в Архызе договоренностей, пока те, кто против, не успели прийти в себя».

Фалин рассказывает, что за несколько дней до встречи в Архызе он позвонил Горбачеву и попросил принять, но тот сказал: «Нет времени, давай по телефону». «Я напомнил ему о разных моделях объединения Германии, о том, что нужно учитывать интересы наших друзей в ГДР, и о том, что прежде, чем объединять ГДР и ФРГ, нужно решить экономические вопросы. Вы знаете, какие деньги предлагал нам по специальным каналам Бонн за отказ от ГДР в середине шестидесятых? 125 миллиардов тогдашних марок, а марка тогда стоила в два раза дороже, чем в 1991 году. В начале восьмидесятых только за вывод советских войск и выход ГДР из Варшавского договора ФРГ предлагала нам безвозмездный кредит в 100 миллиардов марок. А Горбачев в Архызе принял 14 миллиардов на новые казармы и дома для военных, даже не списав долги Советского Союза обеим Германиям - при том, что одно наше имущество в ГДР стоило под триллион. Все было списано, все потерялось, а мы так и пасемся в должниках. Вы действительно думаете, что я мог быть сторонником этого варианта?»

Осенью 1991 года бывший секретарь ЦК КПСС Валентин Фалин уехал на операцию в Гамбург. Пока лечился, поступило несколько предложений о работе: университет, высшая школа экономики и институт безопасности, и он все эти предложения принял. Когда в Гамбурге был Горбачев, он согласился выступить в университете, только если получит гарантию, что Фалина в этот момент не будет в здании.

В Германии Фалин с женой прожили до 2000 года, потом вернулись в Москву. Сейчас Фалин преподает историю в Российской академии госслужбы. Ему 82 года.

II.

Наверное, вопрос о награде за сдачу ГДР Фалина все-таки обидел: когда я попросил его рассказать о своей молодости, он начал с того, что у него «большой личный счет к немцам» - новгородская крестьянская семья Фалиных потеряла в войну 27 человек. «В родной деревне моего отца - она называлась Посадников Остров - после войны остался один дом из 1200. А вернулось в деревню два человека - тетка моя, путевая обходчица, и безногий солдат. Двое из двух тысяч жителей. В блокаду другая моя тетка съела свою собаку - собака вначале умерла, тетка ее закопала, а через какое-то время выкопала и съела. Как это все забыть?»