Остров фарисеев. Путь святого. Гротески (сборник) - Джон Голсуорси

В мягком розовом кресле сидел небольшой человек с розовым лицом и огромными красными ушами – казалось, он прирос к этому креслу.

– Что вам угодно? – спросил он, часто моргая.

– Вы меня не помните, сэр?

– Боже мой! Да неужели это Крокер? Вас прямо не узнаешь с такой бородой!

Крокер усмехнулся, вспомнив, что не брился с самого начала своих странствий.

– Вы помните Шелтона, сэр?

– Шелтона? Ну конечно! Здравствуйте, Шелтон! Садитесь, возьмите сигару.

Скрестив толстые ножки, маленький джентльмен оглядел своих посетителей сонным взглядом, точно хотел сказать: «И зачем это, собственно говоря, вы пришли и разбудили меня?»

Шелтон с Крокером взяли себе по стулу; они тоже, по-видимому, думали: «Правда, зачем это мы пришли и разбудили его?» И так как Шелтон не мог ответить на этот вопрос, он поспешил укрыться за дымом своей сигары. Стены, обшитые панелями, были увешаны изображениями памятников греческого искусства; мягкий пушистый ковер нежил усталые ноги Шелтона; богатые корешки множества книг поблескивали в свете керосиновых ламп – вся эта атмосфера высокой культуры, табачный дым начинали действовать на Шелтона; он лишь смутно понимал, о чем Крокер любезно беседовал с хозяином, который, моргая, глядел на них из-за огромной пенковой трубки, – и лицо его при этом до смешного напоминало луну. Внезапно дверь распахнулась, и в комнату, широко шагая, вошел высокий мужчина с большими карими глазами и румяным насмешливым лицом.

– О, я, кажется, некстати, Тэрл! – сказал он, окидывая надменным взором комнату.

Маленький толстяк заморгал чаще прежнего и пробормотал:

– Ничуть, Берримен; берите стул, присаживайтесь.

Вновь пришедший, которого хозяин назвал Беррименом, сел и тотчас уставился на стену своими красивыми карими глазами.

Шелтон, смутно помнивший этого преподавателя, поклонился, но тот улыбался своим мыслям и не заметил приветствия.

– Сейчас придут Триммер с Уошером, – сказал Берримен; не успел он договорить, как дверь отворилась и в комнату вошли названные джентльмены.

Одинакового роста, но совсем разные, они держались чуть фамильярно, чуть высокомерно, словно снисходительно разрешали миру существовать. Яркие пятна румянца горели на широких скулах того, которого звали Триммер; щеки у него были землисто-серые, а губы довольно пухлые, и это делало его похожим на паука. Уошер был худой и бледный, с застывшей на лице вежливой улыбкой.

Маленький толстяк повел рукой, в которой держал трубку.

– Крокер, Шелтон, – представил он.

Наступило неловкое молчание.

Шелтон изо всех сил старался придумать хоть какую-нибудь умную тему для разговора, но сознание, что ни одна мысль не будет здесь воспринята серьезно, парализовало его мозг, и потому он продолжал молчать, глядя на тлеющий кончик своей сигары. Ему казалось неудобным навязывать этим джентльменам свое присутствие, не объяснив предварительно, кто он и что собой представляет; и он было поднялся, собираясь уходить, когда Уошер внезапно заговорил.

– «Госпожа Бовари»! – насмешливо прочитал он название книги, лежавшей на этажерке, и, поднеся ее ближе к своим мутным глазам, повторил, словно это было что-то очень забавное: – «Госпожа Бовари»!

– Неужели вы в состоянии читать такие вещи, Тэрл? – спросил Берримен.

Как и следовало ожидать, название знаменитого романа разом пробудило его к жизни; он не спеша подошел к полкам, взял какую-то книгу, раскрыл и стал читать, шагая взад-вперед по комнате.

– Хм… Берримен, – послышалось сзади; это сказал Триммер, сидевший спиной к камину, зажав в кулаки полы мантии. – Ведь это же классическое сочинение! – продолжал он примирительным тоном.

– Классическое! – воскликнул Берримен, вперив в Шелтона пронизывающий взгляд. – Да этого писаку высечь бы кнутом за такую порнографию!

В душе Шелтона тотчас вспыхнуло чувство враждебности; он взглянул на маленького хозяина, но тот лишь чаще замигал глазами.

– Берримен просто хочет сказать, – с ехидной усмешкой пояснил Уошер, – что автор не принадлежит к числу его любимцев.

– Да перестаньте вы, ради бога, а то Берримен сейчас усядется на своего конька! – внезапно проворчал маленький толстяк.

Берримен поставил книгу обратно на полку и взял другую. Он был просто неподражаем в своей саркастической рассеянности.

– А как, по-вашему, мог бы написать такую вещь человек, который воспитывался в Итоне? Зачем нам знать все это? Писатель должен быть человеком спортивным и джентльменом.

И он снова с высоты своего величия посмотрел на Шелтона, словно приготовившись выслушать его возражения.

– А вы не… – начал было Шелтон.

Но Берримен уже снова уставился на стену.

– Мне, право, все равно, что чувствует падшая женщина, – сказал он. – Меня это не интересует.

Триммер попытался сгладить неприятное впечатление.

– Весь вопрос в моральных критериях – и только.

Он сидел, расставив ноги, словно ножки циркуля, и зажав в руках полы мантии, – это придавало ему необычайное сходство с весами. Снисходительно улыбаясь, он оглядывал присутствующих, как бы заклиная их не высказываться слишком резко. «Ведь мы же светские люди, – казалось, говорил он. – Мы знаем, что все на свете ерунда. Таков дух времени. Почему бы нам не уделить этому внимание?»

– Я правильно вас понял, Берримен, что вам не нравятся пикантные книги? – все с той же ехидной улыбкой спросил Уошер.

Услышав этот вопрос, маленький толстяк хихикнул и часто-часто замигал, как бы говоря: «Право, нет ничего приятнее, как читать такую книгу в холодную погоду у горящего камина».

Берримен, сделав вид, будто не заметил дерзкого вопроса Уошера, продолжал шагать по комнате, погруженный в изучение книги.

– Мне нечего сказать тем, кто болтает, будто искусство все оправдывает, – изрек он наконец, останавливаясь перед Шелтоном и глядя на него сверху вниз, словно только что заметил его. – Я называю вещи своими именами.

Шелтон ничего не сказал на это, ибо не знал, обращается ли Берримен к нему или же ко всем присутствующим. А Берримен продолжал:

– Да разве нам интересно знать, что чувствует мещанка, наделенная склонностью к пороку? Ну скажите, к чему это? Ни один человек, который привык ежедневно принимать ванну, не выбрал бы такого сюжета.

– Итак, вы добрались до вопроса… гм… о сюжетах, – весело прогудел Триммер, плотнее закутываясь в мантию. – Дорогой мой, возможен любой сюжет, если это искусство, настоящее искусство.

– Искусство – это Гомер, Сервантес, Шекспир, Оссиан, – проскрипел Берримен, ставя на место вторую книгу и беря третью. – А куча мусора – это всякие неумытые господа.

Раздался смех. Шелтон оглядел всех по очереди. За исключением Крокера, который дремал, глупо улыбаясь во сне, все остальные выглядели так, словно они и представить себе не могли, что какая-нибудь тема способна тронуть их сердца; словно все они держались в море жизни на таком крепком якоре, что волны житейских невзгод могли лишь раздражать их своею дерзостью. Возможно, Триммер заметил некий блеск в глазах Шелтона, и это заставило его снова ринуться на выручку.

– У французов, – сказал он, – совсем иной взгляд на литературу, так же как и на честь. Все это очень условно.

Но что он хотел этим сказать, Шелтон так и не понял.

– Честь, – сказал Уошер, – l’honneur[30], die Ehre[31], дуэли, неверные жены…

Он явно собирался еще что-то прибавить, но не успел, так как в эту минуту маленький толстяк вынул изо рта свою пенковую трубку и, держа ее дрожащими пальцами на расстоянии двух дюймов от подбородка, пробормотал:

– Поосторожней, друзья, Берримен ужасно строг в вопросах чести.

Он дважды мигнул и снова сунул трубку в рот.

Не положив третью книгу на полку, Берримен взял четвертую; он стоял, выпятив грудь, словно собирался использовать книги в качестве гимнастических гирь.

– Совершенно верно, – заметил Триммер, – замена дуэлей судами – явление весьма…

Шелтон был уверен, что Триммер и сам не знал, хотел ли он сказать «значительное» или «незначительное». К счастью, Берримен перебил его:

– Мне суды не указ: если какой-нибудь субъект сбежит с моей женой, я размозжу ему голову.

– Тише, тише! – остановил его Триммер, судорожно хватаясь за полы мантии.

Внезапная мысль осенила Шелтона. «Если твоя жена обманет тебя, – подумал он, поймав взгляд Триммера, – ты промолчишь об этом, но будешь вечно грозить ей скандалом».

Уошер провел рукой по бледным щекам, на губах его играла неизменная улыбка; казалось, он непрерывно занят сочинением какой-то эпиграммы.

Теоретик, собиравшийся размозжить голову будущему сопернику, потянулся всем телом и поднял книги на уровень плеч, словно собираясь закидать ими собеседников, чтобы привить им уважение к своим взглядам. Лицо его побледнело, красивые глаза стали еще красивее, по губам скользнула усмешка. Больно было смотреть на этого человека, сочетавшего в себе черты «сильного» мужчины с чертами студента, все теории которого должны были неизбежно рассыпаться в прах, стоило только нанести ему удар посильнее.