Любовь в отсутствие любви - Эндрю Уилсон

Саймон зашелестел «Дейли Телеграф» и с преувеличенным интересом уставился на испещренные цифрами страницы. Потом бросил взгляд в чашку с остывающим кофе.

— Что за бурду ты мне дала? Отвратительное пойло.

— Обычный кофе, такой же, как всегда.

— Одно не исключает другого.

О Боже, ей так не хотелось затевать сейчас ссору. Она же любит его. Она любит, когда все дома, когда все счастливы. Саймона в последнее время будто подменили, он словно с цепи сорвался, цепляется к каждому слову.

— Не кофе, а помои.

— Ты к ужину успеешь, милый?

— Нет.

— Нет?

— Мне надо в Лондон, скорее всего, я там и заночую, у меня на утро назначена встреча.

— Но ты можешь пораньше выехать из дома. Я подвезу тебя до станции.

— Этого еще не хватало, — поморщился он и встал из-за стола.

Она вышла за ним в коридор.

— Что с тобой происходит?

— Ничего.

— Нам надо поговорить. Нельзя, чтобы…

— Ну, наконец-то и до тебя дошло.

— Что я такого сделала? В чем провинилась?

— Почему ты плачешь, мамочка?

— Я не плачу вовсе, детка.

— Ладно, я пошел.

Саймон был уже в пальто. Сумку он собрал заранее. Ричелдис понятия не имела о его планах на ближайшую ночь. Она смотрела на мужа в надежде увидеть на его лице хоть какой-то проблеск теплоты, но он упрямо ничего не замечал.

— Не уходи, Саймон. Не надо так…

— Я опаздываю.

Он нагнулся и чмокнул сына в макушку. Когда он закрывал дверь, вслед ему донеслось: «Ты плачешь, мамочка. Я же вижу, что ты плачешь».

Саймон метнулся к гаражу. Сердце бешено колотилось, он буквально слышал его стук через пальто, пиджак, жилетку и майку. Казалось, внутри у него сидит какое-то существо и изо всех сил пытается освободиться. Саймона трясло. Он взмок и вообще чувствовал себя отвратительно. Больше всего он мечтал оказаться сейчас в тысяче миль отсюда. Так и свихнуться недолго. Он ненавидел себя. Ненавидел за то, что вел себя, как последняя скотина. Как он говорил с Ричелдис! Правда, в глубине души ворочалась подленькая мыслишка, что, раз он вел себя, как скотина, значит, и его измена уже не совсем измена или, как минимум, ей можно найти оправдание. Раз его потянуло на сторону и он позволил себе туда потянуться, значит, брак обречен. А раз обречен, значит, ее вина тут тоже есть. Но при этом, наравне с чувством вины, Саймон ощущал некое удовлетворение: измену почему-то легче было оправдать, если с женой не ладится. Ничто не берется ниоткуда.

Он с усилием повернул мокрую и холодную ручку двери. Утром подморозило, а сейчас все начало таять. Сад резал глаз какой-то застывшей, безжизненной красотой. Коричневые розы, одиноко торчащие астры, серебристый газон — все покрывали сверкающие капельки росы.

Саймон открыл гараж, кинул портфель на заднее сиденье и завел «лендровер». Но, выехав из гаража, он увидел Ричелдис. Босая, в одной ночной рубашке, она стояла на гравиевой дорожке. Черты лица уродливо искажены страданием. Она умоляюще протянула руки. Пришлось остановиться, и это окончательно взбесило Саймона.

— Ну что еще? — чуть приоткрыв окно, сварливо спросил он.

Ее рука беспомощно заскользила по стеклу.

— Милый, хороший мой…

— Ну?

— Пожалуйста, не уезжай. Пожалуйста. Я умоляю тебя.

Истерика. Похоже, эта глупая курица поняла, что произошло нечто ужасное — и окончательное. Было очевидно, что в таком состоянии говорить с ней бесполезно.

— Возвращайся в дом! Что подумает миссис Тербот, если застанет тебя в таком виде? Или если придет почтальон? Люди решат, что ты сошла с ума!

— Пожалуйста, — ее прерывистую, сдавленную речь было жутко слушать, — скажи… мне… что… я… сделала… не так.

— Возвращайся в дом.

— Скажи… что… не сердишься на меня.

— Я сержусь. Дай мне проехать. — Но, вопреки своим словам, он вышел из машины. — Вернись в дом. — Он взял ее за локоть и повел к крыльцу.

— Прости. Я вела себя очень глупо.

Саймон протянул ей платок.

— Мамочка, ты плачешь. Я же говорил, что ты плачешь. Мамочка, почему ты плачешь? — всхлипнул Маркус и тоже заревел.

У Саймона к горлу подступил комок.

— Прости. Я совсем замотался в последнее время. Сорвался. Извини.

— Ну что ты, мой родной…

Она обнимала его, уткнувшись мокрым лицом в плечо. Саймон не чувствовал ничего, кроме отвращения и презрения, но продолжал прижимать ее к себе, хотя понимал, что это будет истолковано превратно. В нем шевельнулась жалость. Он стиснул ее, чтобы только прекратить эти слезы. Ричелдис подняла на него припухшие глаза, и он поцеловал ее.

— Я так испугалась.

Они забыли о ребенке. Казалось, мир вымер.

— Не бойся ничего.

— Я так сильно люблю тебя!

— Да.

— И ты тоже любишь меня, правда ведь, милый? Ты ведь, правда, любишь меня?

Он отвел глаза.

— Иногда, когда ты злишься, я ужасно боюсь тебя. Ты так смотришь, будто хочешь, чтобы я умерла, и мне кажется, что ты совсем не любишь меня.

— Послушай, — сказал Саймон, — мне нужно ехать. Я заночую в квартире. Увидимся завтра, я тебе позвоню.

— Спасибо, — прошептала она. Ее слезы уже высохли.

Саймон не оборачивался, но слышал, как она взяла на руки ребенка и начала что-то нашептывать ему.

Сев в машину, он включил музыку. Знакомые страстные звуки органной симфонии Сен-Санса смягчали и успокаивали его взбаламученные чувства.

Еще в самом начале музыка оказалась одним из кирпичиков, из которых складывалась стена между ним и женой. Ричелдис была недоступна магия звука. Разве что она изредка могла поставить пластинку с дешевой эстрадой (обычно это была песенка «Не могу в тебя не влюбиться») или бездарным попурри Гилберта с Салливаном.[53]

Поначалу он пытался водить ее на концерты, но с тем же успехом можно было показывать слепому бриллиантовое колье. Ричелдис маялась от скуки, стараясь, чтобы муж этого не заметил. Заслышав знакомую мелодию, например, «Арлезианку» Бизе или заезженную вторую часть «Пасторальной симфонии» Бетховена, она могла подпеть, вернее, довольно немузыкально подмурлыкать. Но она не умела слушать. Стоило Саймону взяться за пластинку, как ей тут же обязательно приспичивало с ним поговорить. Для него же, замирающего при чарующих звуках классики, подобное поведение было как нож по сердцу. Для него музыка была наркотиком, и чем дальше, тем сильнее он в ней нуждался — и увеличивал дозу. Он купил наушники, чтобы слушать Брамса. Впрочем, он с равным удовольствием слушал практически все, что было создано во второй половине девятнадцатого века. Он любил и Брамса, и Элгара, с удовольствием слушал и музыку двадцатого века (особенно Бартока). Сама Ричелдис нимало не стыдилась своей дремучести: «Есть же люди, которые не любят сэндвичи, так почему все должны любить классическую музыку?» Нашла что сравнивать! В сущности, она права, кому апельсины, кому свиной хрящик. Но его-то как угораздило жениться на женщине, совершенно глухой к музыке Брамса?!

Порывшись в бардачке, где хранились кассеты, Саймон достал концерт для виолончели Элгара в исполнении Жаклин дю Пре.[54] «Лендровер» плавно катился по серой ленте шоссе все дальше и дальше от дома.

На сей раз Саймона в Лондоне действительно ждали дела: предстояло заключить несколько контрактов и разобраться с активами. То ли покрыть убытки фьючерсами на кофе, то ли попробовать что-нибудь еще. Сахар? Алюминий? Картофель? Он пригласил своего брокера в ресторан неподалеку от Мэншн-Хаус.[55] Финансовая тема была столь же любезна сердцу Саймона, как и музыка. До Ротшильда ему, конечно, было далеко, но уже не он работал на деньги, а они на него. В прошлом году он сорвал неплохой куш на спекуляции фьючерсами на сахар, а в этом году пока подобных удач не было.

Деньги — вот критерий различия между людьми. Для большинства финансовые проблемы связаны с оплатой счетов и возможностью поехать в отпуск. Финансовые проблемы Саймона подразумевали несколько иное. Например, сейчас он хотел выяснить, выиграл или потерял десять тысяч фунтов в результате очередных биржевых игр. Кроме того, ему везло. Везло всегда, в отличие от его брата Бартла. Правда, тому досталась смехотворно малая доля отцовского наследства, но Саймон считал, что и этого было много. Да и зачем Бартлу деньги? Он настолько ничего в них не смыслит, что когда ему кинули эту двадцатипятитысячную косточку, даже не попытался возразить.

Обед подошел к концу, рассиживаться здесь Саймон не собирался. В это время суток нормальные люди либо ходят расслабиться в массажный салон, либо прибегают к услугам собственных секретарш, лишь в рабочее время кажущихся неприступными недотрогами. Саймона неудержимо тянуло к Монике. Он до сих пор не мог спокойно вспоминать тот вечер на мосту Сен-Мишель.