Александр Александрович Любищев 1890—1972 - П. Светлов

С другой стороны, расширение типов реальности отнюдь не приводит А. А. к попыткам ввести в науку сверхъестественное,[9 Письмо А. А. к Ю. А. Шрейдеру от 4.8.68 г.: "Я очень близок к совершенному рационализму, утверждающему, что чистый разум принципиально может построить всю Вселенную со всеми ее натурфилософиями и этическими положениями".] но к исследованию законов целостного. В частности, и витализм был, с его точки зрения,— и это очень принципиально,— отнюдь не признанием непознаваемых особенностей живого, но требованием искать специфические законы целостных организмов, интегральные закономерности живого, не сводимые к свойствам составляющих их "кирпичиков". В этом смысле витализмом являются и общекибернетический подход с его поисками общих законов регуляции, не сводящихся к механическому взаимодействию частей, и "ирредукционизм" в общей теории систем, и многое другое, вполне естественно воспринимаемое нами сегодня. Заслуга Любищева в том, что он показал, как в истории биологии витализм часто проявлялся именно в попытках сформулировать общебиологические законы, а не в отрицании познаваемости живого. Наоборот, механизм в биологии, как правило, "обожествлял" слепой случай и ограничивал сферу научного исследования и возможности познания глубинных закономерностей.

Вместе с тем он не закрывал глаза на безыдейность многих виталистов, охотно принимавших за объяснение лишь подобие такового. Он считал, что это — дурная традиция аристотелевского направления в науке Средневековья. Настоящая наука начинается там, где в основе знания лежит точно формулируемая теория с указанием сферы ее применимости. Примером такой теории он считал теорию наследственности Менделя. Наоборот, общие рассуждения о роли естественного отбора Любищев считал имеющими право на существование лишь до выяснения точного механизма эволюции.

А. А. Любищев был убежденным рационалистом, сторонником применения дискурсивного анализа к любым явлениям. Не отрицая роли интуиции, "предзнания" при постановке научного исследования, он был убежден, что научная истина может быть доказана только в результате строгого логического анализа всех предпосылок и выводов.

Собственно, платонизм в гносеологических воззрениях Любищева проявляется в подчеркивании необходимости осмысления фактов, освещения их по возможности точной теорией, а не расплывчатыми соображениями о влияющих факторах. Платонизм выступает здесь как стимулирующий фактор, а не как доктрина, требующая принесения почтительных жертв. Платонизм в данном случае приводит к тем же результатам, к которым привело бы и последовательное аристотелианство, — к обязательности поиска универсалий, без которых вещи мертвы.

Для А. А. сущность платонизма была не в признании приоритета универсалий, а в признании их реальности и, следовательно, научной ценности. А отсюда уже следует вывод и о необходимости искать эти универсалии в системе научных фактов, т. е. в конечном счете искать фундаментальные математические законы, воплощенные в этих фактах, и, наконец, важный эвристический принцип, состоящий в том, что все, разрешаемое достаточно полной теорией, должно существовать в природе..[10 Отметим, что именно этот принцип привел Менделеева к мысли, что пустые места в его таблице обязательно должны быть заполнены (ср.: Шрейдер Ю. Л. Язык как инструмент и объект науки. — Природа, 1972, № 7).]

Любищев умел искать и находить ценности в любом сколько-нибудь серьезном философском учении. Различные системы философии для него выглядели не столько враждующими, сколько подчеркивающими разные аспекты философской истины. Беды, как он считал, начинаются там, где подчеркивание одного аспекта соединяется с огульным отрицанием всех остальных.

Позитивистская философия в определенном смысле противоположна любищевскому платонизму полным отрицанием онтологии, отказом от каких бы то ни было универсалий. Но ведь целый этап физики на рубеже столетий был неразрывно связан с позитивистской критикой научных понятий. В частности, отказ от понятий абсолютного времени и абсолютной скорости, столь важный для теории относительности, — это следствие идеи Маха о том, что физически осмысленны только те величины, для измерения которых можно предложить хотя бы мысленный эксперимент. Фактически позитивизм разрушил фиктивные универсалии (за что можно ему быть только благодарным), но не поколебал уверенности в существовании фундаментальных законов природы. Не менее плодотворной была логико-критическая философия Витгенштейна, о чем можно судить по реальным плодам семантического направления в науке, хотя согласиться с его отказом от всего, что не укладывается в рамки дискурсивного знания, значило бы обеднить человеческое знание о мире.

Для А. А. в философии была ценна живая критическая и созидающая мысль и совершенно неприемлема любая доктрина, ставящая жесткие рамки человеческому познанию.

Вероятно, самое главное для А. А. философское противопоставление можно было бы условно обозначить как противопоставление реализма и магизма. Первый — это почтительное уважение к многообразию реальностей мира, стремление увидеть и познать сущее во всей сложности, во всей диалектичности связей, со всеми реальными антиномиями. Второй — стремление навязать миру собственное мнение о нем и обратить сущее себе на пользу.

В плане биологической проблематики платоновский подход привел Любищева к идее субстанциональной формы как особой реальности, свойственной живым организмам. В этой связи особый интерес представляет его работа [10]. Здесь А. А. убедительно показывает, что возражение против введения в биологию таких понятий, как субстанциальная или потенциальная форма, не имеет естественнонаучных оснований, а базируется лишь на отрицании платонизма. Но сам Любищев здесь отнюдь не отстаивает платоновского принципа "универсалии до вещей". Полемизируя со сторонниками чисто механистического подхода, он пишет: "Разногласие, значит, только в том: считать ли все наши понятия фикциями или некоторым из них придавать значение реальных понятий. Это разногласие чисто метафизическое. Практически же ни один естествоиспытатель без понятия субстанции не обойдется и, следовательно, всегда возникает вопрос: в общей совокупности нашего опыта можем ли мы ограничиться одной субстанцией (фиктивной или реальной) или надо несколько". Его все время волновал вопрос не о примате той или иной реальности, той или иной субстанции, а проблема многообразия реальностей в природе. В сущности, он выступает здесь против махизма, против универсализма чисто эмпирического подхода, отрицающего все, что сегодня не поддается непосредственному эксперименту. В качестве аргумента он, в частности, приводит пример с шаровой молнией, существование (и притом вполне субстанциональное) которой не вызывает сомнений, хотя этот объект не удалось воспроизвести в эксперименте.

Он утверждает, что "единственным серьезным возражением против пользования такими понятиями как эмбриональное поле и т. д. является то, что работа с ними чрезвычайно трудна" и что "единственным серьезным возражением против платонизма в морфологии является чрезвычайная трудность этого направления". Действительно, изучение формы требует, в частности, очень тонкого математического анализа. Как показывают недавние работы французского математика Р. Тома (совместно с Уоддингтоном), эти исследования связаны с весьма изысканными категориями современной математики.[11 Том Р. Динамическая теория морфогенеза. — В кн.: На пути к теоретической биологии. I. Пролегомены. М., 1970, с. 145—165.]

Проблема субстанциальной формы отнюдь не случайно возникла именно в работе о наследственных факторах. Любищева не удовлетворяла сложившаяся в теоретической биологии концепция наследственности. Эта концепция, с его точки зрения, страдала прежде всего однобокостью, придавая исключительный вес тому, как передаются наследственные признаки, и почти не занимаясь тем, что передается и как осуществляется переданная наследственная (генетическая) информация. Действительно, законы Менделя (которые А. А. всегда считал одним из высших достижений биологии и приводил как пример достижения биологией подлинно научного уровня) отвечают на вопрос, как признаки родителей перераспределяются в их потомстве. Последовавшие через много лет прсле работ Менделя и много позже цитированной работы Любищева исследования по молекулярной генетике связаны почти исключительно с обнаружением материального (химического) субстрата генетической информации — кода, позволяющего передать эту информацию от клетки к клетке. На языке современной теории информации это соответствует изучению вопросов о количественных характеристиках передаваемой информации, методах ее кодирования и технических средствах передачи и хранения. Однако, как теперь хорошо известно,[12 Ср.: Гиндин С. И. Семантика текста и различные теории информации. — Науч.-техн. информация, 1971, № 10, с. 3—10.] этим еще не решается вопрос о смысловой (семантической) природе информации, который оказывается гораздо более трудным. Сам создатель количественной теории информации вынужден был печатно выступить против попыток необоснованного распространения его теории на ситуации, которые она не в состоянии описывать.[13 Шэннон К. Бандвагон. — В кн.: Шэннон К. Разборы по теории информации и кибернетики. М., 1963, с. 667—688.] Одна из характерных ошибок, совершаемых при необдуманном использовании теории информации, сводится к путанице категорий информационного кода, количества информации и самой информации. Против аналогичной ошибки в теории наследственности предостерегал в упомянутой статье А. А., когда писал: "Взаимоотношение наследственности и хромосом подобно соотношению материи и памяти по Бергсону". Речь идет о том, что ген не несет и не хранит наследственную информацию, наподобие того как бочка — налитое в ней вино, а воплощает ее (как бы конденсирует из иной субстанции), как клетки мозга — воспоминания. Информация, участвующая в некотором процессе, определяется, вообще говоря, не только источником, но и приемником информации, способностью последнего воспринимать, понимать переданную информацию, определяемую тезаурусом приемника. В свойствах последнего и заключается основная суть семантической теории информации.[14 См.: Шрейдер Ю. А. О семантической теории информации. — В кн.: Информация и кибернетика / Под ред. А. И. Берга. М., 1967.] Тезаурус приемника определяет метаинформацию, .необходимую для того, чтобы исходная информация могла осуществиться в приемнике, воздействовать на приемник. Тут явно есть по крайней мере содержательная аналогия с проблемой осуществления наследственной информации, важность (и неразработанность) которой всегда подчеркивал Любищев. Субстанциальность формы есть как раз тот мостик, через который Любищев хотел, видимо, подойти к проблеме осуществления, связывая категорию наследственной информации с субстанцией формы. Основания для такой реконструкции мысли А. А. можно найти не только в его статье 1925 г., когда понятие информации не входило еще в арсенал научных категорий, но и в письме Ю. А. Шрейдеру от 02.10.68 г. с разбором его цитированной статьи.