Если бы я не был русским - Юрий Морозов

Вот таков один из вариантов рождения Венеры. В черновиках у меня ещё кое-какие историйки под рукой мельтешат. Но, может быть, кто-нибудь из манипулирующих соавторов предложит что-нибудь попикантней? Я предлагаю желающим изложить свой вариант печатными буквами на отдельном листе и вложить его до или после моей истории. Да, впрочем, мою и вообще можно выдрать из книги.

Мышеловка внутренних дел

Со времени посещения и изгнания Жорки из Нониной квартиры прошло кое-какое время, изменившее жизнь и облик действующих лиц этого тандема. Жорка женился, меньше попадался на глаза, а если всё же попадался, вежливо кивал головой или ронял «Привет», чего в первые дни после несостоявшегося сеанса любви с ним не случалось. Тогда он угрюмо смотрел мимо неё в пространство, и только рука, всякий раз самопроизвольно поправлявшая красный галстук в разлёте чёрного пиджака, выдавала его неспокойное напряжение. Но что ей этот Жорка теперь — напоминание о беспечном прошлом, к тому же не очень приятном, как от него пахло то ли борщом, то ли пирожками с мясом, и даже выпитая им почти бутылка коньяка не перебила этот кухонный запах. Очень приятно заниматься любовью под такое благоухание. Она была тогда свободной, как кошка в лунную майскую ночь. Смеялась над своей замужней сестрой, которая вроде бы выходила по любви, а теперь встречается сразу с двумя мужчинами и вечно в проблемах: где, когда, как бы не увидели вместе. Тоска. Она плевала тогда на мужчин, предлагавших ей руку, сберкнижку и даже кооперативную квартиру. А плюнула бы она сейчас, после этой истории с Николаем?

Но как давно всё это было, несмотря на то, что календарных месяцев прошло не так уж много. До какого-то момента жизнь казалась неизменной в своем субстанциональном качестве, но вдруг это качество и сама субстанция резко изменились. Её, как лошадь, ходившую по кругу любовных приключений, выбила из этого круга любовь к Николаю. Он сильно отличался от предыдущих её поклонников культурной сдержанностью речи и поступков, загадочностью и, по сравнению с Ноной, вежливой дисциплинированностью. Офицер, а Николай был офицером, по Нониным представлениям мог быть только таким. И когда она пела под гитару белогвардейские романсы, то благородный и страдающий герой их ассоциировался у неё только с Николаем. Из-за него она даже серьёзно повздорила с Вадиком, её единственным другом, с которым, кстати, никогда не лежала в постели, потому что с ним было хорошо и без этого. Вадик как-то увидел её с Николаем, бывшим в форме, и потом недели три не появлялся, как будто умер. Она думала, что он ревнует к их с Николаем любви и не очень беспокоилась, но потом позвонила ему и спросила, в чём дело, почему он не приходит?

— Боюсь стать стукачом, — ответил он.

— Что за чушь, о чём ты? — удивилась Нона.

— Как о чём? Ты связалась с МВДэшником, а это знаешь, что за фрукты?

— Фруктом может быть кто угодно, но не Николай. Ты его не знаешь.

— А мне его знать и не надо. На эту службу случайных людей не берут, а только специальных, пропущенных через десять сит. Кем он, например, служит?

— Не знаю, мне он ответил, когда я спросила, что это тайна.

— Тайна? Знаю я эти тайны. С меня в армии тоже брали клятву в неразглашении военных секретов, а когда я пытался выяснить, в чём же секрет оборудования и техники двадцатипятилетней давности, стоявших на нашей станции, то мне ответили, что в этом и состоит секрет, чтобы враг не знал, что у нас такая дряхлая техника. Из-за таких вот секретов потом и приключаются истории вроде той, что произошла в прошлом году на Красной площади, когда афганский лётчик беспрепятственно пролетел на спортивном самолете от Афганистана до Москвы и сбросил бочку с дерьмом на мавзолей.

— Но при чём здесь Николай?

— А всё при том же. Скрывает какую-нибудь дряхлую технику, но не радио, а например, допросов. Она у них как раз на средневековом уровне.

Короче, слово за слово они поругались. А Ноне было всё равно, кем служит Николай. И она не верила доводам Вадима, потому что он элементарно ревновал.

А потом Николай надолго исчез, едва предупредив её, что едет в командировку. Она не особенно беспокоилась, только скучала, когда вдруг позвонил его приятель и сказал ей, что Николай погиб в какой-то закавказской республике во время межнациональной заварушки. Сначала она молчала и плакала целый день, затем начала думать, потом встретилась с позвонившим ей офицером и, делая вид, что Николай делился с ней всем, что у него было за душой, попросила рассказать подробности его гибели. Тот рассказал, как её возлюбленный на бронетранспортёре, сбивая с ног и давя всех, кто попадётся на пути, разгонял толпу «чурок», требовавших какого-то национального урегулирования и нёсших как знамя труп их убитого кем-то вожака.

— Когда их стали разгонять дубинками, они принялись осыпать нас градом камней и бутылками с бензином. Кто-то из этой сволочи, замеченный Николаем, угодил ему камнем в плечо, и он без щита с одной дубинкой кинулся в толпу за снайпером, где его и пырнули ножом. Хороший был Колька парень, но в нашем деле — главное осторожность, а он всегда первым лез.

И этот офицер, на вид хороший, культурный парень, и если бы он не рассказал ей, как они с Николаем усмиряют народ, зарабатывая этим себе на жизнь (и хорошо зарабатывая, Николай на подарки никогда не скупился), может быть, она и с ним могла бы подружиться в постели. И она ещё предъявляла какие-то претензии к Жорке. Да Жорка просто свет в окошке после всего услышанного. И она с неожиданным для неё самой раскаянием подумала об обиде, нанесённой ему тогда, несколько месяцев назад. И как будто почувствовав её мысли, откуда ни возьмись, как из-под земли возник и он собственной персоной, а вместо обычного приветствия остановился и за разговором о том, о сём намекнул, что был бы не прочь вновь встретиться с ней тет-а-тет и поговорить не на улице и выпить коньячку. Пахло от него французской туалетной водой, и Нона, почти улыбнувшись, ответила, что «может быть, через неделю, другую». В конце концов, она его обидела тогда, а чёрный пиджак и красный галстук ему просто к лицу.

Что меня смущает — это пристальное внимание ко мне М. Давно уже и мать, и приятели махнули на меня руками и ногами и предоставили меня моей непонятной судьбе, а М. не оставляет, интересуется, хлопочет. Сильно двинулись дела с книгой. Отобраны вещи, пройдены два игольных ушка, осталось всего одно, и книга готова. Художнику заказана обложка, фотографу — моя фотография, М. написала аннотацию. Книга как факт уже существует в моём внутреннем виденьи и стоит на полке моей астральной библиотеки. Но к чёрту виденье. Сегодня я решил заставить её быть ясной как зеркало на губах у мертвеца. Хватит намёков, мы не евнухи.

Вечером за шампанским М. объяснилась.

— Я надеюсь, Серафим, ты помнишь, кому в конечном счёте обязан. Талант вещь спорная. Можно доказать, что талант не талант, а безнравственность или распущенность. Были такие случаи в нашем «Объединении».

И она многозначительно посмотрела на меня. Я помалкивал.

— Добро посеянное и взращённое должно и обязано отплатить сеятелю урожаем, а в противном случае сеятель просто пустит на поле стадо свиней.

Я ещё пуще замолчал.

— Может быть, ты когда-нибудь и пробился быв «Объединение», но вот вопрос, когда? А с моей лёгкой руки ты уже почти на ногах.

Что ж, очень мило. Другого я и не ждал, хотя надеялся на лучшее. Книга проходит сквозь последнее игольное ушко вместе с моим вхождением в райские кущи самой М. Рай лучше всего не откладывать, так как возможно скорое появление прочего её семейства и вообще, лучше бы всё обтяпать сразу после шампанского. Разговор происходил в подвальном кабаке «Объединения», я не торговался, ушко за ушко, но сослался на дела чудовищной важности и отложил всё на завтра.

Назавтра я позвонил Лине. Мы разговаривали мирными дружелюбными голосами, и по этим нашим мирным и тихим голосам я понял, что кто-то от кого-то ушёл безнадежно далеко. Под конец разговора она сказала, что так просто жить ей не по силам, и она решила завести ребёнка, и уже беременна.

— Да? — произнёс я ледяным голосом после секундного умопомешательства и полуминутного матерного молчания, потом наскрёб какие-то жалкие слова и с пожеланием счастливо оставаться убил её голос ударом трубки о рычаг. Эта внезапность разрыва и беременность… Я всегда не любил и даже слегка боялся беременных. Отчего это я не знаю, но так повелось с самого детства. Позже я заметил, что приглянувшиеся мне до этого девушки или женщины, разрожавшись, переставали нравиться мне совершенно. Как будто от них от прежних оставались только оболочки. Они превращались в моём сознании в стреляные гильзы, в отличие от боевых патронов, коими были до выстрела — деторождения. В них полностью исчезала для меня сексуальная притягательность, и ранее симпатичные женщины трансформировались в существа бесполые или среднеполые.