Скажи, Красная Шапочка - Беате Ханика

Сейчас эта поговорка подходит очень хорошо. Если я буду дружить с Мухой, он не перестанет задавать вопросы. Будет спрашивать снова и снова. Он не сдастся. Это не в его духе. Как долго я смогу еще продержаться? Если хотя бы ближайшие десять минут, это будет хороший результат.

Ты спишь, что ли, — говорит он, потому что я не отвечаю.

Да ты что, — говорю я, кажется, они уже в доме, я только что слышала что-то.

Это неправда, я только что это придумала, чтобы не отвечать на вопрос Мухи.

Мы оба прислушиваемся. Совершенно ясно, что на вилле никого нет.

Я ничего не слышу, — говорит Муха.

Его руки перестают меня гладить и замирают где-то на ребрах.

Так что же? — повторяет он.

Да какая теперь разница, — шепчу я ему на ухо, все равно нам лучше помалкивать.

Я тут вспоминал, — шепчет он в ответ, про то, как ты странно себя вела тогда за сиренью, как тебе стало плохо. И про то, что ты говорила, я тоже думал. Это все как-то связано с твоим дедом.

Ты слишком много думаешь, — говорю я, это нездорово.

Легкого тона, которого мне хотелось, не получается, что-то в моем голосе настораживает Муху.

Я прав, да? — говорит он.

Глупо во всем этом то, что я не могу отсюда уйти. Не могу убежать, ведь внизу стоят строители и Муха обхватил меня крепко, не думаю, что он меня сразу же выпустит.

Ты просто выдумываешь, — говорю я, я не страннее других девчонок, и дедушка мой тут ни причем. Он такой же, как и другие дедушки, самый обычный, иногда противный, а иногда очень хороший…

Мы идем внутрь! — кричит кто-то снаружи.

Входная дверь скребет по доскам пола, они заглядывают в каждую комнату, распахивают двери и топают вверх по лестнице.

Они на чердаке, шеф, — кричит один, забаррикадировались наверху.

Теперь они стоят на лестнице, интересно, видны ли на матрасе выпуклости от наших задниц. Муха считает, что нет, то есть от его задницы выпуклость, может, и есть, но от моей совершенно точно нет, моя слишком маленькая. Мы немножко хихикаем, потому что довольно сильно нервничаем, а в таких случаях хихиканье помогает лучше всего.

Сколько их там? — кричит тот, кого они называют шефом.

Я представляю его себе — небольшого роста, коренастый, с рябым лицом и в черном костюме, единственный, кто одет в костюм, потому что он шеф и может всеми командовать, сидя в своем лимузине, где маленький худенький мальчик чистит ему обувь. Он представляется мне каким-то ужасно противным, его голос, неприятно резкий, проникает сквозь всю виллу.

Если он нас зацапает, то повесит вниз головой, как в вестернах, — шепчу я, он на такое наверняка способен.

Муха кивает.

А может, велит замуровать нас в фундамент супермаркета, живьем, — предполагает он, это самое худшее, что Муха может себе представить.

Мы чувствуем, как снизу кто-то пытается приподнять матрас.

Спорим, их там человек десять, — говорит он, ох, я детей терпеть не могу.

Эй вы там, наверху, послушайте, — кричит шеф, давайте, выходите уже, да поживей, у нас не очень-то много времени. Идите играть еще куда-нибудь, а взрослым дайте делать их работу.

Я поднимаю голову с плеча Мухи и откидываю ее назад, голуби переступают по балкам, расправляют крылья, пора, пора, гудят они друг другу, пора улетать отсюда.

Все, хватит, — кричит шеф, я звоню в полицию. Вы поняли? Если не выйдете, полиция будет здесь через десять минут, и вашим родителям придется забирать вас из участка. Но раз вы по-другому не хотите — ладно, будь по-вашему.

Сначала мы не верим, что он настроен так решительно, но это действительно так, он тихо говорит по телефону, мы понимаем только отдельные слова.

Подростки, — говорит он, хулиганы, забаррикадировались на чердаке.

Я не боюсь полиции. Я знаю, что они нас не поймают, мы же на стороне добра и к тому же знаем виллу как свои пять пальцев. Я медленно соскальзываю с матраса, очень медленно, так, чтобы те, внизу, не заметили, что на нем теперь сидит только Муха весом почти в семьдесят кило. Деревянные доски скрипят под ногами, пока я крадусь по чердаку к дыркам на крыше, через которые видна дорога к поселку. На полях лежит утренний туман, грачи срываются с живых изгородей и ныряют в полосы тумана, я провожаю их взглядом и вдруг обнаруживаю на гребне холма полицейскую машину.

Они едут, — говорю я шепотом.

Потом мы забираемся на балки, этим путем мы уже тысячу раз выбирались с виллы, Лиззи и я, чтобы поводить мальчишек за нос, или просто так, для забавы, потому что спускаться вниз по лестнице скучно, это для слабаков.

Мы вылезаем на крышу, идем по коньку, медленно и осторожно переставляя ноги, тихо-тихо, чтобы внизу нас не увидели, обувь мы сняли, потому что по крышам лучше ходить босиком.

Я чувствую Муху позади меня, от этого у меня кружится голова, приходится быть ужасно осторожной, чтобы не оступиться. Я затылком чувствую его улыбку. Она как мурашки.

Дойдя до того места, где к вилле прислонился старый грецкий орех, мы, словно белки, повисаем на ветвях, они крепкие и выдерживают даже Муху, по дереву уже совсем легко спуститься на землю. Мы слышим, как рабочие топают по вилле.

Может быть, как раз сейчас они отодвигают матрас в сторону, вот сейчас, когда мы соскальзываем по стволу вниз и, пригибаясь, бежим к забору. Мы бежим до тех пор, пока вилла не скрывается из виду, влажное утро липнет к нашим босым ногам, я думаю о пологе, о подушках с запахом полевых мышей и о ночи, которую мы провели на вилле, тесно прижавшись друг к другу. От этого мне грустно и радостно одновременно.

Перед поселком нам пора расставаться. Муха крепко сжимает мне руки.

Не сдавайся, — говорит он.

Я качаю головой.

Добро всегда побеждает, — говорю я.

Муха улыбается, он наклоняется ко мне, теперь мы одного роста, его рот неловко прикасается к моему, но все равно это приятно. Мягко и тепло, как мимолетный солнечный луч на лице. На этот раз я не отпихиваю его. Я жду, что же будет, жду, пока он не отнял своих губ от моих, и очень горжусь, что смогла выдержать поцелуй и не убежать. Я думаю, Муха знает, что я это сделала только ради него. Он чувствует это, потому что действительно меня любит.

Я медленно иду домой. Кроссовки болтаются у меня на шее. Мне нравится ощущать дорогу босыми ногами, хотя еще холодно и все мокрое от утренней росы. Домой я не спешу. Я никогда еще не ночевала не дома, не предупредив родителей, и теперь меня грызет совесть. Мама наверняка чуть не сошла с ума от беспокойства. Она, конечно, думает, что меня похитили, и теперь мне ее жалко, не то что вчера вечером, когда мне было на все наплевать и я думала, что надо сыграть с ними шутку позлее, и пусть им будет так же плохо, как мне. Теперь я понимаю, что если маме плохо, то мне это не поможет.

Может быть, другие вообще ничем не смогут мне помочь, может быть, я должна сделать это сама, а люди вокруг будут на меня смотреть. Лиззи, например, и Муха. Они будут стоять позади, поддерживая меня, и я всегда буду знать, что есть кто-то рядом, что я не одинока, а когда я повернусь и захочу бежать, кто-нибудь меня удержит.

Я снова решаю пройти через сад, перелезаю через ограду на террасу. Ключа у меня, конечно, нет, жалюзи везде опущены, кроме тех, что в комнате Анны. Я цепляюсь за подоконник.

Анна, — шепотом зову я через щелку в приоткрытом окне, Анна, это я!

Гора одеял, под которыми спит моя сестра, шевелится. Вид у Анны совершенно невозможный, волосы торчат во все стороны, но так она мне нравится гораздо больше. Сейчас она почти такая же, как раньше, раньше, когда мы были еще одной командой, возились, словно котята, в ее кровати, она была гораздо сильнее меня, но всегда делала так, чтобы побеждала я.

Анна сонно бредет к окну, и это хорошо, потому что у меня уже почти кончились силы висеть на подоконнике.

Откуда ты взялась, — шепчет она, а я мешком вваливаюсь в комнату, ты была с этим мальчиком?

Я киваю. Анна улыбается.

Я так и думала, — говорит она.

Что с мамой? — спрашиваю я.

Она выпила снотворное в пол-одиннадцатого, потому что ужасно переволновалась из-за тебя, в общем, после каникул тебя наконец отправят в интернат. Поздравляю от всей души, — говорит Анна, но на этот раз она говорит это почти ласково, совсем не так, как если бы ее действительно радовала такая перспектива.

Сестра укладывается обратно в постель.

Залезай ко мне, если хочешь, — говорит она, если ты сейчас выйдешь в коридор, они тебя наверняка зацапают.

Я заползаю к ней под одеяло, хотя ноги у меня грязные, но Анна ни полсловом об этом не упоминает.

Расскажи про этого мальчика, — говорит она, и я кое-что рассказываю, немножко, потому что остальное — это мой секрет, я не хочу открывать его Анне. Потом мы размышляем, что сказать родителям, и Анна предлагает, что я могу сказать, что спала у нее в комнате. Начиная с одиннадцати часов. Это очень мило с ее стороны, и я из благодарности решаю никогда больше не называть ее совой.