Были древних русичей - Александр Чернобровкин

Едва за гостем закрылась дверь, как хозяин медленно и стараясь не делать резких движений, пополз в дальний от печи угол избы. Костяная рукоятка ножа, всаженного в спину, покачивалась в такт движениям тела, словно сама себя расшатывала, чтобы полегче было высвободиться, и на рубахе все шире расплывалось ярко-красное пятно. В углу знахарь обхватил двумя руками кувшин с узким горлышком, полежал, набираясь сил. При выдохе из его рта с присвистом вытекала струйка крови, а при вдохе что-то надсадно клокотало в горле. Вытянув чоп, знахарь наклонил кувшин. Темно-коричневая вязкая жидкость неспешно вытекла из горлышка, упала на щеку человека, заползла в уголок рта. Бледный язык помог ей попасть в рот. Знахарь с трудом сглотнул.

Костяная рукоятка вдруг подалась вверх, точно выдавливаемая из спины, появилось тонкое узкое лезвие, чистое, поблескивающее, словно и не касалось окровавленного мяса. Нож полностью вылез из человеческого тела, скатился на пол.

Знахарь еще раз глотнул жидкость из кувшина – и подскочил на ноги, бодрый и здоровый… Сняв рубашку, он долго рассматривал дырку и пятно крови, неодобрительно качал головой. Рубашка была единственной, поэтому постирал ее в кадке, неумело зашил дыру большими стежками и повесил сушится у печи. Ожидая, пока она высохнет, знахарь сел за стол и возобновил переборку семян. Белая дряблая спина его была цела-целехонька, без шрама, не найдешь, где нож торчал.

Знахарь заработался до третьих петухов. Рубаха давно уже высохла и на спине была с желтым пятном. Знахарь надел ее, накинул поверх зипун, снял с гвоздя у двери шапку, нахлобучил на голову и вышел из дома.

Вот-вот должно было взойти солнце, а в дальнем конце деревни еще не спали, от избы старосты доносились смех и девичий визг. Знахарь, стараясь не попасться никому на глаза, прошел огородами к жилищу колдуна. Большая изба осела на ту сторону, где было крыльцо, будто под тяжестью хозяина, целыми днями дремавшего на верхней ступеньке. Крышу и деревья в саду обсели тучи ворон и воронов, за ними листьев не было видно. Птицы сидели тихо, направив клювы в одну точку, расположенную где-то внутри избы.

Знахарь осторожно взошел на крыльцо, бесшумно открыл дверь. Посреди горницы на столе лежал колдун. Руки его покоились на груди; как у мертвого, а изо рта вывалился, доставая до пола, черно-синий язык, который извивался, как змея, все сильнее выкачиваясь в пыли. Почти вылезшие из орбит глаза были переполнены мольбой о помощи.

– Твое дело мне не нужно, – ответил знахарь на немой вопрос, – а от мук избавлю, на то я и знахарь, перетащу через огонь очищающий.

Он попробовал поднять колдуна.

– Эк, отъелся, не сдвинешь!

Глаза колдуна забегали, моля не оставить в беде.

– Не бойся, придумаем что-нибудь, – успокоил гость.

Он обошел горницу, собрал все, что может гореть, сложил в кучу у стола, у того конца, где была голова колдуна. Взятым из печи угольком поджег кучу, а когда языки пламени начали лизать крышку стола, знахарь схватил колдуна за плечи, потянул на себя. Толстое, тяжелое тело с трудом проползло по столу, пригнуло знахаря почти к полу, и руки его оказались в самом огне. Лишь малость поморщившись, знахарь поднатужился и рванул на себя еще раз. Тело колдуна сползло со стола полностью, ноги упали в костер. Знахарь вытащил их, потушил загоревшиеся штаны. Избу наполнила вонь подпаленной шерсти и мяса.

Словно привлеченные этой вонью, в избу через печную трубу влетели во роны и воро ны. Птиц набилось в горницу так много, что знахарь оказался прижатым к стене и не то, что пошевелиться, дохнуть не мог. Птицы каркнули в один голос, оглушив знахаря, и вылетели из избы, утаскивая с собой колдуна. В топку колдуново тело протиснулось более-менее свободно, а вот в трубе пошло туго, развалило ее. Горница наполнилась клубами известки и сажи.

Чихая и отплевываясь, знахарь выскочил из избы. На улице было уже светло, в ближнем конце деревни люди затапливали печи, доили коров, а в дальнем было тихо, видимо, легли спать. Знахарь огородами добрался до своего подворья, остановился там и посмотрел, как к пылающей избе колдуна сбегаются люди, как пламя разгорается все сильнее, но никто не тушит его.

Бортник

Сосна была стара, кора покрыта зеленовато-серыми наростами, с южной стороны на высоте трех с половиной саженей имелось дупло, которое углубили и заколотили досками, превратив в борть, и подвесили чуть ниже на лыковой веревке бревно, короткое и тяжелое, и пчелы, вылетев, какое-то время кружили около него, грозно жужжа, потом опускались чуть ниже, мимо знамени – двух скрещенных зарубин, встречать непрошеного гостя. Сдирая когтями кору, на дерево карабкался медведь, крупный, матерый, с длинной светло-коричневой шерстью. Он добрался до бревна, обнюхал, оттолкнул лапой. Бревно откачнулось и вернулось на место, стукнув зверя по уху. Из борти вылетело сразу десятка два пчел, сбилось в облачко, темное и постоянно меняющее форму, которое как бы осело на черный мясистый нос. Медведь злобно зарычал и на бревно, и на пчел, прихлопнул вторых лапой, а первое трогать не стал, перебрался на северную сторону сосны, поднялся чуть выше и перегрыз лыковую веревку. Бревно торцом упало на землю, покрытую мхом и опавшими иголками, завалилось на бок, покатилось, примяв кустики брусники с подрумяненными сверху ягодами. Несколько пчел устремились за ним, но вскоре вернулись к зверю, который уже обнюхивал доски, преграждающие доступ в борть, блажено урчал, чуя поживу, и небрежно давил лапой пчел, быстро вылетающих сразу из всех отверстий одна за другой, отчего складывалось впечатление, что из дупла сами по себе вытягиваются бесконечные, жужжащие веревки.

Бортник – тридцатилетний мужчина, коренастый, в плечах чуть ли не шире, чем в вышину, с проседью в густой, темно-русой, коротко подстриженной бороде, одетый в старую шапку, рубаху и порты, аккуратно залатанные, обутый в лапти с подошвами из сыромятных ремней, с колчаном и торбой за спиной и рогатиной и луком в руках – бесшумно перешел из-за кустов к молодой сосне, росшей неподалеку от старой. Он прислонил к стволу дерева рогатину, древко которой было настолько заеложено, что отсвечивало на солнце, как и наточенные железные наконечники на зубьях. Неторопливо, словно делал это по многу раз на день, достал из-за плеча ясеневую стрелу с белым, лебединым оперением, приложил к тетиве, другой рукой натянул большой лук, тугой, обклеенный с внешней стороны сухожилиями, а с внутренней – роговыми пластинами. Тщательно прицелившись, выстрелил мишке под левую лопатку. Стрела вошла в зверя наполовину, и белое оперение заколыхалось, вторя судорожным его движениям. Медведь заревел, завозил лапой по спине, отыскивая пчелу, которая так больно ужалила. Быстро, но без суеты, бортник всадил мишке вторую стрелу рядом с первой, сбил его с дерева. Светло-коричневая туша с ревом рухнула на землю, скребнула ее передними лапами, разметав мох и старую хвою. Хищник развернулся, блымнул налитыми кровью глазами, увидев человека, яростно рявкнул. Он встал на задние лапы, поднял передние с большими острыми когтями и повалил на бортника, намереваясь подмять под себя и перегрызть желтыми зубами, которые, казалось, не помещались в пасти, разрывали ее, поэтому и текли из уголков розовые слюни. Бортник прислонил лук к дереву и взял рогатину, перехватил посподручнее и, нацелив зубья медведю в грудь, упер нижний конец древка в землю, и прижал ногой, чтобы не посунулось. Зверь, не замечая наточенных железных клыков, обрушился на человека. Бортник цепче ухватился за древко, начавшее гнуться, когда зубья влезли в медвежью грудь по раздвоение, и чуть откинулся, чтобы не угодить под лапы. Они зачерпнули воздух, подгребли под себя и обвисли, малость подрожав, когда из пасти вместе с густой, почти черной кровью вырвалось захлебистое, хриплое рычание-стон. Голова зверя поникла, тело ослабло, сильнее навалившись на рогатину, которая согнулась дугой и на пядь влезла в землю. Бортник перехватил ее повыше, почти прижавшись к светло-коричневой туше, почуял резкий запах зверя и сладковатый – крови и надавил на рогатину, чтобы подалась вбок. Медведь рухнул на землю. Правая лапа оказалась на морде, прикрыла глаза, будто зверь не хотел видеть своего убийцу.