История прозы в описаниях Земли - Станислав Снытко

статусом в социуме. Между воздушной эзотерикой мелкого мира, ведущего свою родословную чуть не с древнегреческих и арабских описаний земли, и ригидностью банальных, плоских фактов обыденности. В одном месте он пишет как раз о том, что его наблюдения и всё им наблюдаемое составляет плетение одной ткани, ключевое слово – «ткань», вместо орнамента или стихопоэтических структур – элементарная пропускающая свет и звуки фактура, хлопковый лист, таблица ниток. Когда возвращались после перерыва в знакомое место, испытывали воодушевление возвращения, эти воодушевления обязательно повторялись, но каждый раз они становились всё короче, и так они повторяли свои возвращения без конца – вместо того, чтобы искать далёкую и новую атмосферу городского типа или прибрежно-плоское отступление от городского образца к обросшему моллюсками столбу, длинноклювым птицам на песке, спасательным шлюпкам с водными лыжниками в шортах, но затем оказывается вот что. Вместо побега от рутины повторений к собственно «новому» стоило бы сомневаться в рутинности «старого» и даже не в степени осознанности того, как проходят известные термины обыденного, а в самой их известности и в том, что, уставившись на одну и ту же знакомую старую вещь, увидишь именно её. Письмо о чифире и землетрясениях явно не было экспериментом по удержанию внимания, которое для отдельных, при некоторой выдержке, ничего не стоит, за вычетом побочных эффектов, ведь чем выше уровень концентрации на предмете, тем мельче он рассеивается в поле восприятия. Текст Богданова сделан за рамками модернизма, с которым он ни в коем случае не полемизирует, просто отстраняет презумпцию и ожидание, что предмет текста неважен, пиши о чём угодно – играет роль только исполнение, но какая может быть восточная философия и советская психиатрия, какая подпольная литература (он её почти не читал), когда никогда не знаешь о месте и времени следующего подземного толчка в воде или на суше, а следовательно, пишешь всегда о том, что может оставаться только непойманным, как Белый Кит, но всё-таки по какой-то закономерности должно произойти.

Их язык

На берегу транспортного универсума дорожной развязки он расположился посреди вещей как первый среди равных, в экстерьере (антипод «интерьера») своей прибрежной резиденции он колеблет стенку чёрной палатки или пьёт молоко, льющееся, как правило, по кистям рук на подножный бетон. Эта улица – своего рода высокогорная провинция, потусторонняя земля автомобильной империи, её отдалённая травяная жила с черепашьими разломами на поверхности и угнетённой флорой на пологом инопланетном склоне, недостаёт разве что бинокля для астрономического заката – впрочем, впереди сливается с травой какая-то пепельная шуба в головном уборе из одноразового пищевого оборудования, она – или, как здесь иногда говорят, they – пользуется биноклем и даже не вглядывается, поднося его к лицу, – а вгрызается в дистанцированный вид, заглатывая по куску, как от бутерброда. Отсюда виден отдалённый участок побережья, можно сказать, употребив неловкое олицетворение, выгибающийся в удивлённом столбняке и наособицу от модернистской индустриальной архитектуры, погрузочных кранов на кубических опорах-ногах, сияющих языческим блеском солнечных пластин, за ними начинается тупиковая древесная рекреация под названием Чёрные Пески, и, собственно, из-за этого топонима – из слова «пески» – отросток берега выгибается на восток и мерещится в любое время дня, как будто сомневаясь в собственных очертаниях, но тем не менее справедливо отказываясь считать это всё фата-морганой. Здесь начинается каменистое влажное «второе я» густонаселённых кварталов, их тихоокеанский пещерный двойник – островное ничто, скрипящее дроблёным камнем, хрупким костным фрегатом на красном целиковом ребре, отвесно вниз идут берега, внизу всё теряется в плантациях тумана. Обоснуйся выздоравливающий навсегда в окружении солёной влаги, довольствуясь одними колокольными сигналами с буйков и вознёй дождевой пыли, что осталось бы от рефлекса амбивалентных реакций, то есть того неконструктивного внимания, которое даже в чужом отчётливо выстроенном рассказе (это уже о прозе) находит слабо мотивированные идиосинкразии и симптомы, заметные по краям деталей, – а то и целые области повествования, мимикрирующие под отступления, описания и аллегории, то есть живущие «в теле» произведения как бы на автономных источниках питания? Раньше случалось, что аффект ведёт предложение, растягивая его в абзац, абзац – в страницу, и эта страница продолжается до тех пор, пока не превратится в книгу, начало которой произвольно, а финал – условная отметка, наподобие частоты диапазона, по которой вещает одна и та же радиостанция, гиббериш-эфэм, а пишущий тем самым пытается увидеть себя по диагонали, наблюдая как бы с подветренной стороны за податливой и гибкой протяжённостью аффекта, сталкивая его с другим, скрещивая их векторы с помощью отчуждённого культурологического недоумения, а потом отбрасывая – и пуская всё заново. В какой-то момент он начал записывать (не дневник: лучше просто «запись») сомнительные с точки зрения аффектированного подхода примитивные дела, всполохи бетоноцементного делания во дворе, перебор песка крошка за крошкой из кучи для нейтрализации льда или чисто историйные отклонения от общей мелодии, например, закончился срок годности документов, а это и означает без аффектации наблюдать по диагонали за своим распадом в пределах ограниченного бюрократическим интернационалом стойла – да только не распадом, а возведением в сумму, во фракции узловатого смога, пустые жестянки и чужой язык.

Пойоменон

На животе и вперёд носом (положение аллигатора), на сухой и внешне твёрдой земле – всё, что у горизонта, расположить вертикально поворотом головы и продлить, запрятав по ту сторону водораздела. Совершенно всё вокруг можно ясно передать: расстояния между видимыми объектами, глубину перспективы, высоту и формы облачных масс, рыхлость разбавленной углекислым газом почвы: лепи из неё наблюдательную вышку, подземный город Чатал-Гуюк, керамический аэродром, снегоуборочные колесницы на собачьей тяге и так далее – всё это миражи из слабой головной боли и циклопического воздуха, пока срастаешься животом с сухой коркой земли. Добраться в Пойоменон. Пугает резкое смещение летательного аппарата, как по шару вбок, вестибулярный подшипник идёт по течению вверх, под самый белок глаза – всей дороги только и осталось что несколько минут до неприятного шлепка об цемент, на шершавую тормозную подстилку. На позеленевшем теле прощупывается кромка небольшого отверстия, телу здесь не повезло, шариковой синей стрелкой, перескакивающей через края листов, был нарисован безопасный проход – как оказаться по ту сторону слабо охраняемой границы, список прилагается: десяток неподъёмных провонявших соляркой приспособлений, о таком невезении будет написано без эллипсисов. Протокольным языком, статьи можно продавать. Дальнейшее определят организмы, подкармливающиеся павшими телами, и с этой аллегорией письменного труда ещё не поздно браться за черновик. Две перекладины – толстое вертикальное бревно и сверху жердь, единственный устоявший крест электрической опоры, промасленный, пропечённый солнцем и в продольных разломах. Без обратного адреса. Туда, где вокруг