Тихое вторжение - Дмитрий Володихин

Нина зашаталась. Неужто сознание теряет? Не должна. Просто в башке звенит и ухо отключилось. Я зашел ей за спину, ухватил поперек живота и принялся толкать в сторону группы. Она не сопротивлялась.

Впереди стонал Старшой. За спиной у меня верещал Тощий: «Помогите! Да помогите же! Мне… чуть-чуть… доползти до вас…» Теперь Толстый шел к нему.

– Стоять на месте, Толстый!

Он послушался. Вот ведь образцовый подчиненный!

– Помоги мне ее дотащить.

– А этот как же?

– Безнадежно. И… зачумленный он теперь.

Как иначе объяснить? Само тело и снаряга Тощего ничем не заразились. Но мазки «студня» вокруг него, на одежде, на сапогах – качественная, надежная смерть.

Толстый принялся помогать. Как только мы доволокли Нину до остальных, я велел ему:

– Смотри за ней в оба. Не отпускай, пока я не разрешу.

За нами нарастал утробный вой. Эхо его разлеталось в обе стороны туннеля…

Терех обрабатывал рану. Поднял лицо и сообщил мне:

– Ему и впрямь здорово повезло. Это не рана от пули, это длинная глубокая царапина, которую проделал осколок пистолета в мякоти живота. Металла в царапине нет, и внутрь он тоже не прошел. Похоже, вспахал плоть, а затем улетел, порвав камуфляж. Царапину я почистил, кровотечение сейчас остановлю, первичную обработку сделаю, подлатаю… Другое хуже: упал неудачно.

– На рельс пришел… – пояснил Степан.

– Перелом? – осведомился я.

– Перелома ребра, кажется, нет. За трещину не поручусь. Либо трещина, либо сильный ушиб. Травмы не столь уж тяжелые. Но с ними не особенно побегаешь. Рана может открыться, опять кровь пойдет… да и больно ему будет быстро передвигаться…

– Ничего… Надобность приспеет – побегаю. Хуже случалось, – отозвался на его слова Степан.

Неожиданно Нина опять вскрикнула:

– Да люди ли вы?!

Видно, околевает наш боевой товарищ. И если б я не видел уже раз десять, как подыхают в Зоне люди, гробанувшиеся на ровном месте, мне бы, наверное, такой же вопль к горлу подступал. Но я видел. И я привык. Поистерся душой.

Тощий дополз почти до границы невидимой части «Ведьминого студня». Ноги у него уже не работали, утратили чувствительность: кость, мышцы, одежда и обувь начали превращаться в однородную массу. Сталкеры называли это состояние «теплый ластик». Скорее всего, Тощий влез в берцах не только в прозрачное скопление «студня», но и прямо в голубое. Когда пошел назад и почуял, что ступни его не держат, опустился наземь и пополз, отталкиваясь коленями, помогая себе ладонями, а значит, быстро убивая и то, и другое.

Теперь он мог двигаться только одним способом: опираясь на локти. Локти еще не стали «ластиком». Пока. Тощий опирался на локти, подтягивал всё остальное, а драгоценный контейнер толкал вперед лбом.

Живот, наверное, уже начал превращаться в неживое, а то, что ниже живота, – в первую очередь. Оттого Тощего мучила нестерпимая боль, и он выл, не переставая.

Даже если бы мы были сейчас на большой земле, врачи не спасли бы его. «Резину» можно ампутировать, если отхватить руку, ногу, что там еще – чуть выше пораженного места. На моей памяти один обрубок выжил после трех ампутаций. Но у Тощего пришлось бы ампутировать половину тела.

– Командир, можно… что-то сделать? – спросил Толстый.

Я покачал головой.

– Разве только смерть ему подарить легкую и быструю вместо долгой и мучительной.

– Сколько ему еще?

– Не знаю. С такой порцией… двадцать минут. Сорок, если повезет.

Толстый вскинул автомат… опустил. Еще раз прицелился… и опять опустил. Нормальный человек. Трудно ему просто так взять и пристрелить другого человека, тем более, не врага, а своего же товарища.

Тогда я поднял оружие. Господи, ни разу я такого не делал… Господи, прости меня. Господи, я должен!

Из-за спины у меня рявкнул Калашник. Пули ударили Тощему в голову, он уткнулся лицом в бетон и умер.

И тут Нина закричала, спрятав лицо в ладонях…

Я не знал, что с ней теперь делать. Зато Терех знал, а стрелял именно он. Терех подскочил к Нине и дал ей пощечину. А потом развернул ее лицом к мертвецу, к прекрасному голубому острову, к немеркнущему сиянию и заорал:

– Не отворачиваться! Не закрывать глаз! Смотрите! Смотрите на чудеса Зоны! Смотрите на смерть! Вы – будущий ученый. Для вас это всего лишь новый опыт. Новый опыт, Нина, а не сопли и нюни. Человек умер, вселенная осталась. Мы просто ее частица, в отличие от других частиц способная наблюдать себя и окружающий мир. Смотрите! Ну!

Она послушалась. Не знаю, почему. Возможно, просто испугалась. А возможно… была в словах Тереха какая-то холодная злая сила. И Нина предпочла подчиниться ей. Она посмотрела на труп Тощего, на фумаролу, безразлично к жизни и смерти фонтанировавшую красивым желе. Она не стала отворачиваться.

– Что видите?

– Н-новый… опыт…

– Зачем он нам нужен?

– Ч-чтобы… не п-повторять прошлых ошибок…

– Ерунда! Я пристрелил Тощего, чтобы вы не повторяли прошлых ошибок. Тим знает Зону, а вы не знаете. А потому не смеете мешать ему или осуждать его. Я убил человека, чтобы вы поняли, – его смерть вовсе не прихоть проводника. Это неизбежность. От нее никуда не денешься. А опыт нам нужен для другого. Слушайте и запоминайте…

Туннель московского метро. Тьма. Два островка света – ужасающий в своем совершенстве «Ведьмин студень» и наш «котел». Холодно. Мы находимся глубоко в Зоне, то есть там, где для людей места нет. Смерть прошла рядом с нами. Тревога ворочается в душе. Нет здесь покоя, мало здесь надежды.

И в этом мраке звучат слова Тереха:

– Опыт для нас – единственная драгоценность. Людям дарована изысканная роскошь познания. Мы можем познавать мир, мы можем менять его, пользуясь плодами нашего опыта. Всё остальное в нас ничего не значит. Мы просто мясо и кости. Мы просто клетки, молекулы, атомы. Мы умираем, но от нас остается опыт, который мы можем передать грядущим поколениям. Только это имеет смысл. А потому – смотрите! Смотрите, вы, исследователь, лучшее из того, чем может стать человек! Смотрите! Вбирайте в себя опыт.

Покоряясь магии его голоса, девушка неотрывно смотрела на смерть и ее совершенную в своей красоте причину. Ужас вышел из нее. Истерика утихла.

Пора.

– Толстый, свернуть «котел света». Всем! Двигаемся к «Проспекту Вернадского» тем же порядком, минус Тощий.

Я иду вперед, чтобы занять место ведущего в цепи, прохожу мимо Толстого и слышу, как он бормочет:

– Знания-знания… Мне бы дочери – квартирку приличную…

И знаете что, ребята? Нет у меня аргументов против Толстого.

На станции я объявил привал на четверть часа и выжрал еще две термосные крышки кофе у Степана.

Нам предстояло выйти на поверхность, пройти по проспекту, одноименному со станцией, и добраться до вестибюля соседней станции – «Университет».

После привала нам выпал подъем по самой поганой рукотворной «аномалии», какую только можно себе представить. «Проспект Вернадского» – точно такое же чудо «мелкого залегания», как и «Юго-Западная». Плод беспощадной строительной дешевизны времен Никиты Сергеевича Хрущева. Эстетика общественной бани… И тут ровно так же не полагалось штатных эскалаторов. А гранитную лестницу – прикиньте, нет-нет, вы прикиньте – лестницу из долбаного гранита разбили так, что мы перли наверх, как альпинисты на вершину Эльбруса.

Чем ее так? По виду – так будто по ней вели артиллерийский огонь. Загнали пушку на платформу и держали оборону от тех, кто лез на станцию сверху. Но такого быть не может. Сейчас не Великая Отечественная, когда артиллерию ставили повсюду и везде. Регулярная армия с Зоной не воюет. Спецподразделения с Зоной не воюют. Бандосы, сталкеры и группы вроде нашей безоткатки с собой не таскают за ненадобностью.

А значит, били из гранатометов, били много, не боясь осколочных рикошетов, а вернее, боясь их меньше, чем того, кто спускался вниз. И еще лупили из крупнокалиберного пулемета, лупили густо, мы то и дело натыкались на исковерканные «чушки» пуль, легко раскалывавших гранит.

Нина дважды срывалась и разбила себе колено в кровь. Степану помогали подниматься Терех и Толстый. Я выбрался первым и нашел тут же, в вестибюле, обгрызенную руку и нижнюю челюсть, вырванную с жилами из черепа.

Все турникеты, кроме одного, выворочены с корнем, изрешечены пулями, изувечены осколками. Один – просто искривлен, словно титан из древнегреческого мифа пробовал на нем силу своей руки, да и погнул железяку маленько.

Еще там валялось нечто… я эту буетень описать не берусь. Жуть наводит, а не пойми что. Даже не знаю – от живого оно часть или от неживого. Жгут длиной метра в полтора, покрытый чем-то слегка поблескивающим. Толщиной… ну… раза в три больше пятирублевой монеты. Как-то так. С одного конца ровненько так закругляется, а с другого, вроде, оторвано. Осколком? Пулей? И там, где оторвано, малость натекло… нет, не крови. Оранжевой густой полупрозрачной жидкости вроде плавленого янтаря. Жидкий янтарин какой-то. И торчат из этого жгута попеременно то острые шипы, то присоски, то удлиненные лопасти – вроде перьев, но тверденькие… О, все-таки я описа́л это. Понятно вам, парни, что за фиговина? Ну да, и мне непонятно.