Письма Кэмптона — Уэсу - Джек Лондон

«Ваше прибытие было объявлено в каждом классе, и ваша лекция стоит в расписании. Неужели вы после этого еще можете грустить?»

Эти милые слова были сказаны тихим голосом, словно говорящий сомневался в том, как они будут приняты, и в них прозвучало нечто, словно музыка. Был ли то голос или необъяснимое чувство? Я обернулся пораженный. Она подняла голову, и в сумерках я уловил ее милый взор, моливший меня о чем-то и как бы что-то отвечавший на мой немой вопрос.

Я обязан тебе большим счастьем. Доброй ночи.

XXXIII

ТОТ ЖЕ — ТОМУ ЖЕ

Стэнфордский университет.

Среда.

Вчера вечером я обратился с приветствием к студенчеству. Зал был переполнен. Все проходы и подоконники были заняты. Снаружи у окон толпились юноши и девушки, которые не могли пробраться в помещение.

Студенческая аудитория является одновременно и наиболее критически настроенной, и наиболее великодушной. Я говорил о литературе и демократии.

Эстер одобрила меня. «Как ощущает себя великий человек?» — смеялась она. «Как ощущает себя жестокий?» — возразил я. «Но, подумайте, мистер Кэмптон, до вашего посещения вы существовали для нас только как автор. Одно только лицезрение вас должно было, по справедливости, прибавить нам балл по английской литературе».

Передо мной встает воспоминание и мстит мне. Оно издевается надо мной за полувыраженную мысль, за отсутствие проникновения в глубину вопроса, за оборвавшуюся ноту. Похвалите артиста, и он почувствует себя обманщиком. С помутившимися глазами поэт вспоминает начало своей поэмы, пробует выпрямиться в сознании старой гордости, преисполняясь надеждой на яркую зарю и близкое сияние дня. И весь сжимается при мутном рассвете. Дня никогда не было. Песня никогда не была пропета.

Эстер взглянула на меня пристальным взглядом, привлекавшим меня. Ее взгляд означал: «Я вас жалею. Я хотела бы, чтобы вы были так же счастливы, как я». И в ответ на ее взгляд во мне возникла мысль, которая бы убила ее, будучи высказанной: «Вы тоже разбужены ложным рассветом». Отчего она так уверена в себе и в тебе? Уверена ли она? Жалкий отрывок моих писаний разросся. Оборванный автор облекся им, как горностаевой мантией. Так кажущаяся любовь взывает к душе, и девушка напряженно ждет великолепного зрелища сброшенной мантии; ее чувства возбуждены; она вся — ожидание. Но позже — для поэта и любящего — какое падение, какая пустота! Если бы ты питал другие чувства к своей нареченной, тогда, разумеется, это сравнение не пришло бы мне в голову.

Эстер об этом не думает. Она прекрасна и счастлива.

XXXIV

ТОТ ЖЕ — ТОМУ ЖЕ

Стэнфордский университет.

Суббота.

Ее счастье исторгло у меня этот вопрос. Я не успел остановить его, как он прозвучал: «Что будет с вами позже, через несколько лет?»

Ответ прозвучал немедленно: «У меня будет Герберт».

Эстер горда. Сегодня вечером я прочел ее гордость в линиях ее подбородка, в постановке головы и в окраске щек. Она счастлива своей любовью. Выпрямившись, с красноречивыми жестами порывистых рук, она откровенно говорила обо всем, чем вы оба собираетесь стать и что собираетесь сделать, и возбужденным голосом отстаивала свое право на самоуважение, когда я пригласил ее заглянуть в будущее. Она видела в будущем тебя и была счастлива. Это произошло до обеда. После мы вышли погулять. «У меня есть друг в созвездии Ориона», — сказала она. Волшебство звездного сияния играло в ее очах и вокруг рта. Где ты был, Герберт? Эта ночь никогда не вернется. Но то, что было, было для тебя, тем более, может быть, что ты был далеко. Так всегда бывает с любящими. Она думает, что ты ее любишь.

«Меня огорчает ваше настроение, — сказала она. — Вы наблюдаете и готовитесь к отчету, я понимаю вас». Она заговорила, и я с болью узнал, что ей уже многое известно. Ты и не знал, Герберт, что Эстер пришлось выдержать с собой не одну битву?

«Меня трудно удовлетворить, — сказала она. И, помолчав, добавила: — Бывает, что никакая сила не может меня удержать».

Затем она процитировала Браунинга:

Отчего же, не связанный с веком,Я должен идти все вперед и вперед,Как цветок тот, лишенный корней,Что мчится полями по воле ветров,Не видя улыбки звезды дружелюбной?

«Вы несчастливы, Эстер?» — спросил я.

«Да, но у меня столь же мало оснований быть несчастливой, как у вас. С тех пор, как вы сюда приехали, вы стали предъявлять к себе повышенные требования. Вам хотелось бы снова посещать, как некогда, школу, но вы видите, что это невозможно. Вы страдаете оттого, что вам кажется, что позади осталось больше, чем будет впереди».

Ее голос зазвенел, словно борясь со слезами. С ней дело обстояло иначе. У нее позади не было ничего.

«Вы испытываете ваше творчество, а я свою любовь. Когда вы печальны, это происходит оттого, что душа песни потерялась ради воплощения».

Она не кончила. Отчего она печальна? Не оттого ли, что душа ее любви оказалась меньше, чем она рассчитывала.

Когда мы шли с прогулки, она опустилась на скамью под дубом.

«Надеюсь, вы не подумали, что я хотела сказать, будто бы всегда была несчастной?» — спросила она. Ее слова всегда говорят больше, чем она хочет сказать. Она вкладывает в них часть самой себя. Я рассмеялся.

«Как я мог это подумать, когда в моих ушах еще звенят ваши слова: „У меня будет Герберт!“»

Тогда ее любовь стела многоречивой. Я забыл о твоих теориях и зажегся ее пылом. Я мечтал о будущем вместе с нею. Она снова предалась своим надеждам, уповая на счастье.

Там, под тенью громадного дуба, она говорила о том, чем станут грядущие годы, проведенные с тобой. Ты счастлив превыше всяких слов, Герберт. Но что, если она ошибается?

XXXV

ТОТ ЖЕ — ТОМУ ЖЕ

Стэнфордский университет.

27 ноября 19… г.

Выскажись откровенно. Я могу только смутно догадываться о том, что за этим воспоследует, но ты обязан сказать ей, какое место ты отводишь ей в своей жизни. Она должна это знать и имеет на это право.

Пишу четвертое письмо за неделю по поводу Эстер. Я стараюсь познакомить тебя с нею. В этом бы не представилось никакой необходимости, если бы ты ее любил. Как она тебя любит! Она думает, что спокойствие означает глубину, а твое молчание — молитву. Ее гордость охраняет ее, но она жаждет услышать неслыханные слова. Она никогда не была вполне уверена в своем счастье, и я благодарю за это Бога. Эстер всегда чего-то боялась, сомневалась в своем счастье, и это-то и спасет ее, когда настанет ночь и буря разразится над ее головой.

Будешь ли и ты благодарен судьбе, что инстинкт не обманул Эстер и что она благоразумно никогда не принимала на веру предложенный ей дар?

Ты вправе спросить меня о причине возобновления этих нападок. Это случилось оттого, что я узнал силу ее любви. «Ты счастлив превыше всех слов», — писал я два дня назад, но раз ты отвергаешь счастье, Эстер должна об этом знать и ты должен ей сказать. Герберт, я твой друг.

XXXVI

ГЕРБЕРТ УЭС — ДЭНУ КЭМПТОНУ

Ридж.

Беркли — Калифорния.

29 ноября 19… г.

Какой стремительный поток писем! И какой стремительный Дэн Кэмптон писал их! Вино западного солнца ужалило вас, и вы вспыхнули огнем. Я рад, что вы и Эстер так быстро и хорошо поняли друг друга; рад, что вы поддались ее очарованию, как она поддалась вашему; но я не рад, когда вы перевоплощаете себя в нее и выдаете предчувствия вашего сердца за ее предчувствия. Ибо вы болезненно восприимчивы и читаете собственные сомнения и опасения в ее невыговоренных и, я почти уверен, несуществующих мыслях.

Поверьте мне, она не думает, что душа ее любви меньше надежды, и вообще она очень мало времени уделяет мыслям о любви. Она слишком занята и слишком благоразумна. Она, как и я, не имеет для этого времени. Мы работники, а не мечтатели; время наше слишком дорого, чтобы его тратить на постоянное взвешивание и вымеривание сердечного трепета.

Помимо того, Эстер слишком великодушна для такого рода мыслей. Она никогда не унизится до того, чтобы смотреть на стрелку весов для проверки, дают ли за нее полную цену. Мы предоставляем это низшим созданиям, которые проводят период ухаживания, громко заявляя о том, сколь невыразима, неизмерима и неугасима их любовь, словно каждый боится, как бы другой не признал этого невыгодной сделкой. Мы не торгуем нашими чувствами — Эстер и я. Вы ошибаетесь и поднимаете бурю в стакане воды.

«Выскажись откровенно», — говорите вы. Ваши слова обеспокоили бы меня, если бы у меня было что-нибудь на совести. Но при настоящем положении вещей мне нечего было скрывать. Что я сделал дурного? И кто крикнул «обман»? Высказаться — о чем? Объясните.