Трудный переход - Иван Машуков

— Горим! Горим!

Ой, как был с веником подмышкой, побежал. У карма-новского дома заклубился дым. Ефим бежал, едва переводя дыхание. Он увидел Егора Веретенникова. Егор, тоже приехав с пашни и придя из бани, сидел дома, когда услышал крик. Из своей избы выскочил Ларион. Он крикнул Ефиму:

— На поле гони за мужиками! На коне! Живее!

Ефим прибежал домой, швырнул в угол мокрый веник, набросил на коня попонку и, вскочив на него, помчался на поле.

На кармановской залежи Пете Мотылькову послышался как будто чей-то далёкий крик. Петя бросил боронить, осмотрелся кругом. Григорий продолжал пахать. Петя прислушался. Крик повторился. Только после этого, вглядевшись получше, Петя увидел на степной дороге верхового. Всадник скакал на лошади во всю мочь и что-то кричал. Петя кинулся к Григорию:

— Дядя Григорий, посмотри! Кто это бежит сюда?

Григорий бросил пахать, всмотрелся. На лице его отразилась тревога.

— Беда, Петя, что-то в деревне стряслось…

Григорий не договорил.

— Пож-а-а-а-р! — донеслось наконец ясно различимое.

Григорий побледнел. Широко раскрытыми глазами смотрел на него Петя. Пристяжник мигом скатился с седла.

— Чего стоишь! Выпрягай! — закричал Григорий.

Петя, как подстёгнутый, бросился к лошадям.

Григорий руками и зубами отстёгивал постромки. Не снимая с лошадей хомутов, бросив на пашне плуг и бороны, они поскакали в деревню. Григорий поспешил вперёд. Пете и мальчишке-пристяжнику он велел ехать сзади и доставить в сохранности в деревню лошадей. На полевой дороге Григорий обогнал всадника. Это был Ефим Полозков. Лицо Ефима было красно, распарено, конь его был в мыле и тяжело поводил боками.

— Что там такое? — перегнулся с лошади Григорий.

— Пожар! Артель горит!

— А Ларион где?

— Там! — Ефим показал рукой в сторону деревни.

Григорий взглянул и хлестнул лошадь. Столб дыма поднимался над тем местом, где, скрытая холмами, угадывалась Крутиха. Столб этот показался Григорию чёрным и страшным. Оставив позади себя также и Ефима на загнанной лошади, Григорий помчался вперёд.

Тревожная весть быстро разнеслась по степи. С полей скакали на лошадях мужики. Григории влетел на крутихинскую улицу на лошади в седёлке и в хомуте с болтающимися гужами. Темнело. У бывшего кармановского дома чернел народ. Только подъехав совсем близко, Григории увидел, что столб дыма, показавшийся ему издали таким зловещим, на самом деле не столь уж и страшен. За то время, пока Григорий скакал сюда, он значительно опал.

Половина крыши с кармановского дома была сорвана, но что делалось внизу, Григорий не видел: мешала толпа. Он соскочил с лошади. Навстречу ему, весь в саже, с обгоревшей шапкой на голове, выбежал Ларион. Тимофей Селезнёв и Иннокентий Плужников выводили из стайки лошадей.

— Отстоим, Григорий Романыч! — сказал спокойным своим баском Ларион. — Во-время захватили, а то бы беда.

Григорий молча и крепко пожал ему руку.

Вокруг заговорили:

— Поджог, это поджог… В трёх местах подожгли.

— Главное, нашли, где подпалить, — в двух стайках, где скот, и дом…

— Не захватили, так пошло бы пластать по всей деревне.

— Господи, — запричитал чей-то женский голос, — чего только деется! То человека убили, а теперя огнём палят. И чего только деется!

Внизу, у дома, мужики заливали сброшенные с крыш тлевшие огнём брёвна и доски, бабы передавали одна другой вёдра с водой. На лестнице стоял Никита Шестов и весело кричал:

— Ничего-о, бабы, зальём! Верно?

— Залье-ом! — смеялись бабы.

С мужиками на пожаре был Егор Веретенников. Чёрный от копоти и дыма, он заливал огонь вместе со всеми. «Отчего же он меня не поджёг? Ведь с меня мог начать!. А может, завтра и меня вот так», — думал он.

— И что только деется-то, господи, что деется! — ныл в толпе всё тот же скрипучий голос.

…Пожар потушили лишь к ночи. Искали Селивёрста. Приехали из Кочкина милиционеры. И как же удивился Егор, когда ночью они явились с обыском к нему.

— Знакомая изба, один из неё уж убегал, — сказал маленький милиционер с быстрыми глазами. — Ну, говори, хозяин: где ты его спрятал?

— Я бы его в тюрьму упрятал, а вы вот выпустили! — хмуро ответил Егор.

Он приписал этот обыск злой воле Григория. «И чего Гришка на меня понёс? Ну дал мне бог родню. С одного боку Сапожков, а с другого Волковы». К какому-то боку надо прибиваться… Но к какому? К Волкову он сам не пойдёт. А Сапожков его разве примет? Был бы жив Дмитрии Мотыльков, Егор сходил бы к нему посоветоваться. «Митрий был мужик рассудительный, спокойный, мог понять человека», — думал Веретенников, противопоставляя Мотылькова Григорию. Но тут Егору опять пришли на ум эти малопонятные слова, сказанные ему когда-то Мотыльковым: «кулацкая тенденция».

После обыска Егор порешил сам с собой, что, видно, житья ему в Крутихе не будет. И из-за чего всё началось? Неужели Генка действительно убийца Мотылькова? Уж если бы Генка каким-нибудь образом оказался здесь, Егор бы его обо всём сам допросил. Но Генка был далеко.

Весной и летом тысяча девятьсот двадцать девятого года по всей линии Забайкальской железной дороги шёл ремонт путей. Меняли шпалы, подсыпали полотно. На всём протяжении её от Иркутска до Владивостока в разных местах работали группы рабочих — в зимних шапках и в фуражках, в крестьянских рубахах, в ичигах с оборками — мягкой обуви, которую постоянно носят забайкальцы. Когда подходил поезд, рабочие, посторонившись, стояли, опершись на ломы и лопаты, смотрели на медленно двигавшиеся вагоны, потом снова принимались за дело. Можно было и не быть большим знатоком лиц и одежды, чтобы увидать во многих из этих людей вчерашних землепашцев. В их толпе мог затеряться кто угодно. На железную дорогу в тот год принимали, не спрашивая, откуда пришёл человек. Это объяснялось значительным объёмом работ по ремонту пути. Набор рабочих производился в городах и на станциях. Пустели биржи труда. Принятых на работу в маленьком забайкальском городке Генку Волкова и его нового знакомого — Демьяна Лопатина привезли в числе других на небольшой полустанок. Здесь их нарядили рыть котлованы под железный мост через бурливую и хлопотливую речонку, которую всю до дна пронизывало щедрое забайкальское солнце.

Генка и Лопатин чаще всего были вместе. Забайкалец звал Генку своим адъютантом. Он был неизменно весел и казался поистине неунывающим. Генка довольно смеялся, когда Лопатин во время горячей работы вдруг останавливался, всаживал в землю лом и начинал:

— У попа было восемь коров, а у дьякона голосище здоров, только глотка в драке помята — закуривай, ребята!

Все со смехом бросали работу и закуривали.

— Ну и артист! — смеялся над Лопатиным колючий мужик Корней Храмцов с узкими плечами и маленькой птичьей головой на длинной шее. Корней был из прибайкальских староверов — «семейский».

— Уж не знаю, че такое, — притворно изумлялся самому себе Лопатин.

— Что за народ, всё у них не как у людей, — осуждающе продолжал Корней, имея в виду местных жителей.

— Паря, ты пошто так говоришь-то? — напуская на себя невинный вид, схватывался с Храмцовым Лопатин. — Забайкалье наше хаешь, а сам сюда припёрся.

Корней тотчас умолкал. Похоже, что он чувствовал в Лопатине человека, с которым ему связываться было опасно. Но так зло взглядывал, что Генка вздрагивал: ему чудился Селиверст Карманов. Лопатин умел быстро и по-своему оценить и других работавших с ними рядом людей. Был тут, как говорили про него, счетовод — бледный человек с рыжеватой бородкой. Его почему-то звали учёным. Так и окликали:

— Эй ты, учёный!

И счетовод покорно отзывался. Он объяснял, что занялся физическим трудом потому, что ему надоела конторская работа. Лопатин говорил:

— Как же, надоела! Пропился, поди, чернильная душа!

Счетовод быстро уставал на рытье котлована, надсадно кашлял. Говорили, что у него чахотка и он скоро умрёт.

В артели были, кроме Генки, ещё два молодых парня, похвалявшихся тем, что они «выведут всех на чистую воду».

— Консо-мо-олы! — тянул Корней Храмцов, кося на них глаза, и крошечное, безволосое лицо его при этом делалось красным, наливалось кровью.

Особняком ото всех держались кадровые ремонтные рабочие. Они пришли на постройку моста весной, жили в палатках, поодаль от полуказармы. Вечерами у них весело горел костёр, Лопатин к ним захаживал.

— Железнодорожники, — с уважением говорил о них забайкалец. — Не нам, паря, чета. Кадровая пролетария…

К Генке Лопатин относился покровительственно.

— Это парень свой, — отзывался он о нём.

Несмотря на свою горячность, вспыльчивость и совершенно нетерпимое отношение ко всякой неправде, лжи, неискренности, Демьян был уязвимым с одной стороны — и эту слабость в нём вскоре обнаружил Генка, — он был доверчив и очень отзывчив на дружбу. И особенно располагался к тем, кто умел его слушать.