Музейный роман - Григорий Ряжский

Тётка, ополоумев, слушала, не перебивая и не делая попытки остановить этот нежданно предъявленный экскурс в зону строго закрытого ото всех режима. Слушала и не верила ушам. Логической цепочки не выстраивалось ни по какому, откуда ни зайди, причинно-следственных связей точно так же не обнаруживалось, как мысленно не выявлялось и никаких иных возможностей для этой странной хромоногой вызнать хотя бы малую часть того, чего она тут успела намолоть. Более того, тётка чуяла, по-волкодавьи, что слова эти — не конец истории, что позволь она девке Ивановой продолжить экскурсию, то — к бабке не ходи — узнает и про себя, и про подельников своих ещё много правдивого и интересного, подпадающего под целый букет суровых и безрадостных статей. А ещё поняла, что уже не соскочить, — поздно.

— Чего ты хочешь? — Она исподлобья глянула на гостью, ожидая ответа по существу. — Если конкретно.

— Я уже сказала, — равно как и прежде, невозмутимо отреагировала та, — и хорошо бы последний этаж, чтобы не топали в мозг, я не люблю.

Тётка пометила на бумаге и подняла глаза, пытаясь по ходу дела удалить из них непривычный страх, но и частично в них же задержав привычную ненависть.

— Да, — неожиданно вспомнила Иванова, — чуть не упустила. Там, наверно, рамы оконные будут совсем убитые, так что поменяйте, пожалуйста. На бесшумные. В три слоя. Собственно, всё.

— В Москве не смогу… — понурым голосом процедила решательница, — в области дадим, близко к электричке и с поликлиникой. А Москва — не наша, богом клянусь, тут — свои, там — другие, тех уже не обойдешь, хоть лопни.

— Решайте, — коротко отозвалась Ева, — пускай лысый ваш к Василию этому сходит и объяснит суть проблемы. И тот сделает что нужно, я знаю, у него взамен две или три квартиры из вашего личного фонда потребуют, и он согласится, отдаст. Сначала прикинет насчёт того, что, может, лучше меня убрать, но потом передумает, потому что не знает, кто за мной стоит и какие ещё люди могут быть в курсе ваших дел. Так что не беспокойтесь, всё пройдёт нормально, я обещаю.

— Вас известят, — процедила в ответ инспекторша, едва разжимая губы и не поднимая глаз, — ждите, в ближайшие дни получите уведомление.

— Спасибо, — вежливо поблагодарила Ева и, поднявшись, подобрала палку. — И вот ещё что, раз уж мы с вами обо всём договорились.

Тётка опасливо задрала глаза, ожидая подвоха. Паралич, временно сковавший ей голову, отпускал медленнее, чем хотелось, и, одолевая его, она успела подивиться собственной неподготовленности к неожиданностям судьбы. Однако лично её теперь уже не коснулось: напоследок молодая ведьма с палкой выдала уже не про неё саму.

— И передайте вашему лысому, что у него рак в последней стадии, где-то в животе, точней не скажу. Так что пускай поторопится со всеми делами. Хотя… — она произвела глазами прощальный жест, — хотя всё равно вряд ли успеет, там уже метастазы в области печени.

И вышла из кабинета.

Ещё через неделю с небольшим девица Иванова перевезла свой единственный чемодан в Товарное, где, к её немалому удовольствию, обнаружилось недавно произведённое тройное остекление обоих окон её собственной однушки, расположенной под крышей девятиэтажной башенной блочки. Как ей того и хотелось. А незадолго до волнующего момента, когда сердобольный таксёр из недоплаченных интеллигентов за полтарифа доставил миловидную хромоножку к одиноко торчащему среди безликих собратьев жилому строению, Ева уже знала, что запах из чёрной дыры, который возникнет на лестнице не сразу, а спустя сколько-то лет, будет неустраним. Потому что ни самой ей, несмотря ни на какую особость, ни приличному соседу Петру Иванычу с его неустанной тягой к справедливости не удастся одолеть отчаянную тройку уродиков-пацанов. Не получится упросить и местных начальников, отвечающих за чистоту и порядок, избавить проживающих от вечно незаткнутого прохода в чёрный и злой нижний космос, в подвальную геенну последней по счёту блочки в предмкадовском Товарном.

И всё же она немного не угадала, не пробив тётку до крайнего снизу корешка. Та в итоге вывернулась, подменив в последний момент новое на бэушное, искренне полагая, что про новое разговор не шёл, а тёрли они с этой чокнутой сукой про вообще: чтоб в городе, с аптекой, уличными фонарями и последним этажом. В общем, жильё оказалось не новым, а за вечным убытием последнего жильца, хотя сами жилые метры подверглись косметическому ремонту. Именно по этой причине квартира встретила новую хозяйку настороженно и, угрюмо оглядев, нахохлилась в ожидании слияния будущей смотрительницы с плотью и кровью своею.

Поселяясь, Ева Александровна ещё не знала, что незадолго до нового ордера в жилище этом скончалась раковая бабушка, которую, за неимением наследников, похоронили за счёт бюджета. Впрочем, бабушка та оказалась старушкой очень даже интеллигентной, принадлежавшей не к какой-то там неведомой, а к самой что ни на есть еврейской нации самого московского разлива. Это добавило взгляду вновь прописанной жилицы любопытствующего ракурса, но только всё равно не избавило от встречи с милейшим старушкиным призраком.

Они договорились, сразу. Бабулька, туманясь полупрозрачным изображением против свежеоклеенной, но ещё совершенно голой стены, сразу же, чтобы не смущать Еву сквозным видом, рассказала пару еврейских анекдотов, засевших в памяти её после ухода любимого супруга. Новенькую, подметив у той недоработку природы, она признала сразу, всей своей обновлённой смертию душою, уже успевшей отлететь от почившего тела, но ещё не покинувшей пределы «товарной» территории. Насчёт неудавшейся ноги женщина, разумеется, посокрушалась, но тут же дала добрый совет — припарить область коленной чашечки отваром сушёного листа садовой жимолости с ложкой полевого мёда и двумя ложками прополиса. В итоге, убедившись, что какая бы то ни было встречная подстава отсутствует, бывшая проживающая, сдав с рук на руки место прописки, вежливо попрощалась и покинула периметр владения Ивановой.

Это был первый чистый опыт общения Евы с потусторонним миром. Иные опыты подобного рода в активе её, конечно же, имелись, и не один, но в более широком, что ли, смысле — без прямого, «живого» контакта с реальными его представителями вроде этой милой старушки. Этот же случай, внутри собственных, можно сказать, стен, к её приятному удивлению, не стал для Ивановой шокирующим воображение или даже напугавшим её. Особенно когда на прощанье, улыбнувшись по-доброму, дымчатая гостья произнесла:

— Милая, вы тут не скучайте особенно, просто живите и не позволяйте ЖЭКу над собой измываться. Они люди хорошие, но недостаточно добрые, и это у них не от природного сволочизма, а от нехватки общей культуры и достойного образования. Нас, девушек, когда мы на женских курсах учились, незадолго до октябрьского ужаса, насчёт казуса такого нередко тогдашние педагоги просвещали. Но потом пришли швондеры, и с этим было покончено. Поверьте, нынешний ЖЭК — слепок нашего общества. И даже, если угодно, энциклопедия современного устройства нашей с вами жизни. Верней, теперь уже только вашей. А относительно моей, полагаю, всё выяснится в самое ближайшее время. — Она поёжилась от удовольствия, всем призраком, целиком, и воздух, что окружал объёмное изображение покойной, казалось, поёжился вместе с ней. — Страсть как хочется испытать новые ощущения, а то последние годы всё больше в этот ящик смотрела, почти не выходила, и такими оттуда, знаете ли, гадостями напиталась, что ни капельки не сожалею о перемене участи, если так можно выразиться.

Она вздохнула, но чисто визуально, поскольку даже слабого шелеста воздуха, зашедшего внутрь призрачных лёгких, Ева не засекла. Между тем старуха уточнила:

— Правильней, скорее всего, сущность этой жизни определяет только зона, и лучше других — строгого содержания. По крайней мере, так мне покойный Марк Григорьевич рассказывал, а уж он-то в делах этих был спец, поверьте. — Она театрально взмахнула воздушными руками и развела их по сторонам. — Он мне много чего поведал, если уж на то пошло: при Сталине чалился ещё, но не по пятьдесят восьмой — обошлось экономической статьей. Потом при Хрущёве неприятность имел через тот же самый ЖЭК — ну, это если фигурально. Правда, там всего лишь на два с половиной года потянуло, а это уже для Марика был сущий пустяк. Ну и под самый финал, как раз где-то в промежутке между начинающей примерзать оттепелью и началом известного застоя, муж мой — царствие ему небесное — увлёкся правдоискательством. И, уже практически находясь в пенсионном возрасте, огрёб, извините за столь пошлый стиль, четверик по восемьдесят восьмой. О как!

Несмотря на то что испуг как таковой отсутствовал напрочь, Еве всё же немного было неловко вот так с ходу вступить с интеллигентным призраком в полемику, где ни добавить ничего не могла, ни разукрасить метким словом не умела. Просто спросила, больше из вежливости, чтобы никак не нарушить, не дай бог, правил потустороннего этикета: