Конец и вновь начало - Лев Гумилев

Так что в IX в. стала выкристаллизовываться Западная Европа в том виде, как мы ее знаем. И для нее характерно то, что неизвестно нигде в мире — национальный принцип. Natio по-латыни — это буквально значит рождение. Рождение, язык и территория — вот что соединяется в этом термине. Но такое понимание было характерно только для западных европейцев и ни для кого больше, потому что человек, живший в Китае или в Монголии, или в Арабском халифате, руководствовался совершенно иными принципами определения «своих» и «чужих». Таким образом, «нацио» эквивалентно нашему термину «этнос» и отнюдь не эквивалентно нашему современному понятию «нация». Так что не следует путать: нации современного типа создались только при капитализме, а тогда они так назывались, то были по существу этносами.

ДВА ИНДИКАТОРА

Итак, мы рассмотрели по существу несколько вариантов начальной фазы этногенеза — фазы подъема, коснулись разных эпох и стран. Так спросим себя: а что же есть общего между Византией до Константина, мусульманами времен первых халифов, китайцами династии Тан, европейцами эпохи раннего феодализма? А ведь разница в стереотипах поведения между нами колоссальная!

Что же у них общее? Общее в двух моментах, которые нам удалось подметить, — в отношении общества к человеку и отношении человеческого коллектива к природе.

Вот эти два индикатора для нас и будут важны.

Как мы вскрываем этнические отношения? Только исследуя модификации и изменения общественных отношений. В истории описаны общественные отношения, история — наша путеводная нить, нить Ариадны, которая помогает нам выйти из лабиринта. Поэтому нам надо знать историю не только для этого. Что же мы можем отметить для этой фазы становления этногенеза? Общество (все равно из кого состоящее; будь то арабы, монголы, древние евреи, византийцы, франки) говорит человеку одно: «Будь тем, кем ты должен быть!» В этой иерархической системе, если ты король — будь королем, если ты министр — будь министром, если ты рыцарь — будь рыцарем и не вылезай никуда; исполняй свои функции, если ты слуга — будь слугой, если ты крестьянин — будь крестьянином, плати налог. Никуда не вылезай, потому что в этой крепко слаженной иерархической системе, составляющей консорцию, каждому человеку выделяется, определенное место. Если они начнут бороться друг с другом за теплые места, а не преследовать одну общую цель, они погибнут. И если это случается, то они и гибнут, а в тех случаях, когда они выживают, действует этот же самый императив.

Ну хорошо. А если, скажем, король не соответствует своему назначению? Свергнуть его, нечего с ним цацкаться! А если министр оказывается глупым и некомпетентным? — Да отрубить ему голову! А если рыцарь или всадник оказывается трусоватым и недисциплинированным? — Отобрать лошадь, оружие и выгнать, чтобы близко и духом его не пахло! А если крестьянин не платит налог? — «Ну, это мы заставим, — говорили они, — это мы умеем». В общем, каждый должен был быть на своем месте. Из коллектива с таким общественным императивом получалась весьма слаженная этническая машина, которая либо ломалась, либо развивалась дальше и переходила в другую фазу — акматическую. Ее мы сейчас затрагивать не будем, поскольку ей будет посвящена отдельная глава.

А пока зададимся еще одним немаловажным вопросом: как отражается эпоха подъема на природе?

Как я уже сказал, арабы и их эпоха подъема никак не повлияли на пустыню, потому что арабские пассионарии довольно быстро из этой пустыни ушли и занялись своими военными делами. Европейцы в эпоху подъема были тоже заняты оформлением своих этносов в небольшие, но резистентные социальные группы, и поэтому им было в общем не до того, чтобы уничтожать животных и леса. Природа отдохнула. Редкое население, которое осталось после всех солдатских мятежей, гибели римских провинций и римского управления, после походов, варваров, которых тоже было очень немного, ограниченно влияло на природу, и в Европе выросли леса. У Дорста это очень хорошо описано — в книге «До того как умрет природа».[57] Так, 2/5 Франции заросли лесом за эти годы, расплодились, конечно, и дикие животные, и перелетные и местные птицы, куропатки, цапли, т. е. страна, обеспложенная цивилизацией, опять превратилась в земной рай. И тут оказалось возможным производить защиту этой страны и оказалось, что имеет смысл ее защищать, потому что жить-то в ней хорошо, а враги были всюду.

Что было в это время в Византии? В Византии был в общем тот же процесс — было не до природы, и, кроме того, в Сирии, в Малой Азии, вокруг Константинополя был такой устойчивый, тысячелетиями отработанный антропогенный ландшафт, что вносить в него какие-нибудь изменения казалось глупо. Любой прогресс мог пойти только во вред, а не на пользу. «Стоп!» должен был бы мне сказать профессор В. В. Покшишевский, который занимался проблемой урбанизации. А как же построение города Константинополя? Ведь Рим-то причинил колоссальнейший вред всему Средиземноморью. Константинополь был вдвое меньше Рима, но тоже большой, от 900 тысяч до 1 миллиона жителей. В принципе, казалось бы, должно быть то же самое… Но вот парадокс. Никакого вреда природе этот город не причинил, хотя и был окружен длинной стеной. Стена потребовала массу камня и много работы. В этом городе были великолепнейшие здания, вроде собора Святой Софии (его малая копия была у нас в Ленинграде на углу ул. Жуковского и Греческого проспекта — Греческий собор). Там были прекрасные дворцы, бани, ипподром, и люди жили в небольших домах, окруженных садами. Константинополь был городом-садом, и когда я спорил с Покшишевским о том, что не урбанизация причиняет ущерб природе, а люди определенного склада, и привел ему в пример Константинополь, он, зная дело, сказал: «Так ведь это же был город-сад». А я говорю: «А кто вам в Москве мешает заниматься озеленением?»[58]

Таким образом, в Византии создалась система, которая не нарушила биоценозов, оставшихся от древности, а только дополнила их построением великолепного города, жившего в общем за счет своих собственных ресурсов и привоза из далеких стран. Пассионарный толчок в Византии тоже унес огромное количество человеческих жизней и культурных памятников, но для природы оказался спасительным.

Итак, вспышка пассионарности — обязательное условие начала этногенеза, но характеристики этого процесса различны. Они зависят от уровня техники, которая либо развивается, либо нет, если нет металлов и глины, как на островах Полинезии. Очень большое значение имеет первичная расстановка сил. Она может и сохраниться, и измениться. Культура наиболее консервативна и устойчива, вследствие чего новые этносы наследуют знания и навыки старых, уходящих в небытие. Из-за этого часто создается иллюзия непрерывности прогресса, но надо помнить, что и он подвластен законам диалектики, или, как их называли в древности, превратности.

V. Акматическая фаза

ОБЩЕСТВЕННЫЙ ИМПЕРАТИВ

В предыдущей главе мы описали подъем пассионарности, но не ответили на вопрос: а почему этот подъем кончается? Казалось бы, если пассионарность как признак появилась и переносится обычным половым путем, передачей соответственного гена потомству, а пассионарии в силу своей повышенной тяги к действительности, естественно, оставляют большое потомство, не всегда законное и часто самое разнообразное, то, казалось бы, количество пассионариев должно в данном регионе накапливаться и накапливаться, пока они не сделают великие, прогрессивные дела.

Однако ничего подобного не получается. После определенного момента, некой красной черты, пассионарии ломают первоначальный императив поведения. Они перестают работать на общее дело и начинают бороться каждый сам за себя. Причем сначала, скажем, феодалы или какие-нибудь византийские купцы, или арабские завоеватели мотивируют это так: «Мы выполняем все обязательства по отношению к нашей общественной форме (Халифату ли, империи ли Византийской, к французскому или английскому королевству). Мы делаем все, что от нас требуется, а силы у нас остаются». Поэтому императив меняет свое назначение. Он звучит уже так: «Не будь тем, кем ты должен быть, но будь самим собой!» Это значит, что какой-нибудь дружинник — копьеносец, оруженосец, хочет уже быть не только оруженосцем или копьеносцем своего графа или герцога, но еще Ромуальдом или каким-нибудь Ангерраном, он хочет иметь имя и прославить именно его! Художник начинает ставить свою подпись под картинами — «Это сделал я, а не кто-то». Да, конечно, все это идет на общую пользу, украшает город замечательной скульптурой, но «уважайте и меня!» Проповедник не только пересказывает слова Библии или Аристотеля без сносок, перевирая как попало, не утверждая, что это чужие святые слова: нет, он говорит: «А я по этому поводу думаю так-то», и сразу становится известно его имя. И так как таких людей оказывается весьма большое число, то они, естественно, начинают мешать друг другу. Они начинают толкаться, толпиться, раздвигать друг друга локтями во все стороны и требовать каждый себе побольше места.