История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 - Джованни Казанова

Однажды, когда мы все трое ужинали с ним, он покинул нас, как всегда, удалившись на сиесту. Юной Гарделе надо было пойти делать свои уроки, и она оставила меня наедине с Терезой, которая, хотя я никогда не говорил ей комплиментов, не упустила случая меня завлечь. Сидя близко друг к другу, перед маленьким столиком, спиной к двери в спальню, где, как мы предполагали, спал наш патрон, мы почувствовали желание, в невинной веселости нашей природы, сравнить различия между нашими телосложениями. Мы были в самой интересной стадии изучения, когда сильный удар трости пришелся по моей шее, а затем другой, за которым последовали бы другие, если бы я очень быстро не спасся от этого града, прыгнув за дверь. Я пошел домой, без пальто и без шляпы. Через пятнадцать минут я расквитался за все, получив записку через старую гувернантку сенатора, в которой меня предупредили, чтобы я больше не смел ступить ногой во дворец Его Превосходительства. В минуту я ответил следующим образом:-«Вы побили меня, будучи в гневе, и по этой причине вы не можете похвастаться, что дали мне урок. Так что я ничему не научился. Я могу вас простить, только забыв, что вы мудрец, и я не забуду этого никогда». Этот сеньор, возможно, был прав, но со всем его благоразумием он поступил неблагоразумно, потому что все его слуги догадались, почему он меня изгнал, и, следовательно, весь город смеялся над этой историей. Он не осмелился сделать ни малейшего упрека Терезе, как она сказала мне некоторое время спустя, но, разумеется, она не посмела просить у меня прощения.

Приближалось время, когда наш дом должен был опустеть, В одно прекрасное утро я увидел перед собой мужчину около сорока лет в черном парике и алом плаще, загоревшего под южным солнцем, который передал мне записку от г-на Гримани, в которой тот приказал оставить ему всю мебель в доме, после чего она будет задержана, согласно предъявленному инвентарному списку, копия которого должна быть у меня. Получив, таким образом, мой экземпляр списка, я показал ему всю мебель, указанную в записке, говоря ему, если чего-то не хватало, что я знаю, где оно находится. Грубиян, принимая хозяйский тон, сказал мне, что он хочет знать, что я с этим сделал; тогда я ответил ему, что не обязан перед ним отчитываться, а когда он повысил голос, я посоветовал ему уйти, таким тоном, что он понял, что у себя дома я сильнее. Сочтя, что я обязан сообщить об этом факте г-ну Гримани, я пришел к нему, но нашел там этого человека, который уже информировал его обо всем. Я должен был выслушать резкий выговор. Он попросил меня счесть всю мебель, которая отсутствует. Я ответил ему, что я ее продал, чтобы не делать долгов. Заявив мне, что я мошенник, что я не хозяин этим вещам, что он знает, что творится, он приказал мне немедленно покинуть его дом. Вне себя от гнева, я послал за евреем, чтобы продать ему все, что осталось; но, направляясь домой, встретил у своей двери судебного пристава, который вручил мне судебное предписание. Я его прочел и увидел, что оно было составлено в ведомстве Антуана Раццетта. Это был человек с загорелым лицом. Все двери были опечатаны. Я не мог даже войти в мою комнату. Судебный пристав ушел и оставил охранника. Я ухожу, я иду к г-ну Роза, который, после прочтения ордера, говорит мне, что на следующее утро печать будет снята, и что до этого он вызовет Раццетту к Авогадору[39]. Этой ночью, сказал он, вы ложитесь спать у кого-нибудь из друзей. Это насилие, но он вам дорого заплатит.

— Это делается по приказу г-на Гримани.

— Это его дела.

Я пошел спать со своими ангелами. На следующее утро печать была снята, я вошел к себе в дом, и Раццетта больше не появлялся; Роза от моего имени вызвал его в уголовный суд, обязав явится на следующий день, под угрозой ареста. На третий день, очень рано, пришел лакей г-на Гримани, принеся мне его собственноручно написанное письмо, которым он велел мне прийти к нему домой, чтобы переговорить, и я явился. При моем появлении он спросил меня резким тоном, что я намерен делать.

— Найти убежище от насилия под покровительством законов, защищая себя от человека, с которым у меня нет никаких дел, и который заставил меня провести ночь в плохом месте.

— В плохом месте?

— Конечно. Почему мне помешали пойти к себе домой?

— Теперь вы там.

— Тогда объясните сначала вашему уполномоченному все обстоятельства дела.

— Раццетта все делает только по моему распоряжению… Может быть, вы хотите продать всю оставшуюся мебель. Вас избавят от нее. У вас есть комната в приходе Св. Иоанна Крестителя в доме, который принадлежит мне, где второй этаж занимает Тинторетта, наша прима-балерина. Распорядитесь отнести туда ваши пожитки и книги и приходите ко мне обедать каждый день. Я поместил вашего брата в хороший дом, и вашу сестру в другой, так что все кончено.

Г-н Роза, которому я сначала пошел дать отчет обо всем, посоветовал мне сделать то, что хотел аббат Гримани, и я последовал его совету. Я получил полное удовлетворение, и приглашение к его столу мне польстило. Помимо этого, я был заинтригован моим новым жилищем у Тинторетты, о которой много говорили из-за князя Вальдек, тратившего на нее большие деньги. Епископ должен был приехать летом, мне надо было еще шесть месяцев ждать в Венеции этого прелата, который, возможно, направит меня на путь к понтификату. Таковы были мои «замки в Испании».

Пообедав в тот же день у г-на Гримани, ни слова не сказав Раццетте, сидевшему рядом со мной, я пошел в последний раз в мой прекрасный дом в С.Самуил, откуда отправил в лодке в мой новый дом все, что считал принадлежащим мне.

Мадемуазель Тинторетта, с которой я не был знаком, но знал манеры и характер, танцовщица была посредственная, но девушка умная, не красавица и не уродка. Принц де Вальдек, который много на нее потратился, не помешал ей сохранить своего прежнего покровителя. Это был знатный венецианец из рода Линь, ныне угасшего, шестидесяти лет, который бывал у нее дома в любое время дня. Этот сеньор, который меня знал, пришел ко мне в комнату на первом этаже в начале ночи, чтобы поздравить меня от имени мадемуазель, и сказать, что она рада моему соседству, и я бы доставил ей истинное удовольствие, приняв участие в ее ассамблее. Я ответил г-ну Линь, что я не собирался быть у нее, что г-н Гримани не предупредил меня, что комната, которую я занял, принадлежит ей, что не будь этого, я отдал бы ей долг вежливости еще до того, как прибыл мой маленький экипаж. После этих извинений мы поднялись на второй этаж. Он представил меня, и знакомство состоялось. Она приняла меня как принцесса, сняв перчатку, чтобы дать мне поцеловать руку, и, назвав мое имя пяти или шести иностранцам, которые там были, назвала их мне по одному, потом указала мне сесть рядом с ней. Она была венецианка, и, найдя смешным, что она говорит со мной по-французски, на языке, которого я не понимаю, я попросил ее говорить на языке нашей страны. Весьма удивившись тому, что я не говорю по-французски, она сказала, понизив голос, что я произведу невыгодное впечатление в ее доме, где она принимает только иностранцев. Я обещал ей научиться.

Через час прибыл вельможа. Этот щедрый князь говорил со мной на очень хорошем итальянском, и был очень любезен со мной на протяжении всего карнавала. В конце он дал мне золотую табакерку в качестве награды за очень плохой сонет, который я напечатал в честь синьоры Маргариты Гризеллини по прозвищу ла Тинторетта. Ее назвали Тинторетта, потому что ее отец был красильщик. Тот Гризеллини, которого возвысил граф Жозеф Бриджидо, был ее брат. Если он еще жив, он живет счастливой старостью в прекрасной столице Ломбардии. Тинторетта обладала намного большими достоинствами, чем Джульетта, чтобы влюблять в себя разумных мужчин. Она любила поэзию, и я, ожидая приезда епископа, был влюблен в нее. Она была влюблена в молодого врача по имени Ригелини, полного достоинств, умершего в расцвете лет, о котором я до сих пор сожалею. Я расскажу о нем, говоря о событиях, случившихся через двенадцать лет после описываемых.

К концу карнавала мать написала аббату Гримани, что ему должно быть стыдно, что епископ найдет меня поселившимся у танцовщицы, и он решил разместить меня порядочно и достойно. Он советовался со священником Тоселло, и рассуждая с ним о месте, которое было бы для меня наиболее подходящим, они решили, что ничего нет прекрасней, чем поместить меня в семинарию. Они сделали все без моего ведома, и кюре было поручено сообщить мне новость и убедить меня перейти туда добровольно и с добрым сердцем. Я смеялся, когда услышал, какой стиль использовал священник, чтобы меня успокоить и чтобы подсластить пилюлю. Я сказал, что готов идти туда, куда им угодно будет меня направить. Их идея была безумной, потому что в возрасте семнадцати лет и таким, какой я был, никому бы не пришла в голову мысль поместить меня в семинарию; но мысля всегда сократически, я не чувствовал никакого отвращения и не только согласился, но это показалось мне забавным, и мне захотелось быть там. Я сказал г-ну Гримани, что готов ко всему, лишь бы не был в этом замешан Раццетта. Он это обещал, но не сдержал своего слова после семинарии; я никогда не мог решить, был ли аббат Гримани добр, потому что был глуп, или его глупость была присуща его доброте. Но все его братья были из того же теста. Худший вариант, который фортуна может разыграть с молодым человеком не без таланта, это поставить его в зависимость от дурака.