Жизнь Клима Самгина (Часть 2) - Максим Горький

Наблюдая волнение Варвары, ее быстрые переходы от радости, вызванной его ласковой улыбкой, мягким словом, к озлобленной печали, которую он легко вызывал еловом небрежным или насмешливым, Самгин все увереннее чувствовал, что в любую минуту он может взять девушку. Моментами эта возможность опьяняла его. Он не соблазнялся, но, любуясь своей сдержанностью, все-таки спрашивал себя: "Что мешает? Лидия? Маракуев?"

Дошло до того, что Сомова спросила:

- Ты, что же - не видишь, что по тебе девушка сохнет?

- Невозможно любить всех девушек, которые сохнут, - солидно, но не подумав, ответил он.

- Хвастун, - сказала Сомова, вздохнув. Как-то утром хмурого дня Самгин, сидя дома, просматривал "Наш край" - серый лист очень плохой бумаги, обрызганный черным шрифтом. Передовая статья начиналась словами:

"В то время, как в Европе успехи гигиены и санитарии", - дальше говорилось о плохом состоянии городских кладбищ и, кстати, о том, что козы обывателей портят древесные посадки, уничтожают цветы на могилах. Мрачный тон статьи позволял думать, что в ней глубоко скрыта от цензора какая-то аллегория, а по начальной фразе Самгин понял, что статья написана редактором, это он довольно часто начинал свои гражданские жалобы фразой, осмеянной еще в шестидесятых годах: "В настоящее время, когда". Вообще газета Варавки была скучная, мелкоделовитая, и лишь изредка Самгина забавлял Робинзон. Один из его фельетонов был сплошь написан излюбленными редактором фразами, поговорками, цитатами: "Уж сколько раз твердили миру", - начинался фельетон стихом басни Крылова, и, перечислив избитыми словами все то, о чем твердили миру, Робинзон меланхолически заканчивал перечень: "А Васька слушает да ест". Последняя фраза спрашивала редактора или цензора:

"Ты этого хотел, Жорж Данден?"

Самой интересной страницей газеты была четвертая: на ней Клим читал:

"Музыкальная школа В. П. Самгиной объявляет"... "Техническая контора Т. С. Варавки"... "Буксирное пароходство Т. С. Варавки"... "Управление дачами "Уют" Т. С. Варавки"... "Варавка"... "Варавки"...

"Завоевание Плассана", - думал Клим, усмехаясь.

"Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны", читал он, когда в дверь постучали и на его крик: "Войдите!" вошел курчавый ученик Маракуева - Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.

- Никого нет? - спросил он, покосившись на ширму, скрывавшую кровать, и по его вопросу Самгин понял: случилось что-то неприятное.

- Никого. Садитесь.

Рабочий, дважды кивнув головою, сел, взглянул на грязные сапоги свои, спрятал ноги под стул и тихонько заговорил, не угашая улыбочку:

- Ну-с, товарищ Петр арестован и Дьякон с ним. Они в Серпухове схвачены, а Вараксин и Фома - здесь. Насчет Одинцова не знаю, он в больнице лежит. Меня, наверное, тоже зацапают.

Самгин молчал, ощущая кожей спины холодок тревоги, думая о Диомидове и не решаясь спросить:

"Донес кто-то?"

- Я к вам вот почему, - объяснял Дунаев, скосив глаза на стол, загруженный книгами, щупая пальцами "Наш край". - Не знаете - товарища Варвару не тревожили, цела она?

- Не знаю.

- Надо узнать. Предупредить надо, если цела, - говорил Дунаев. - Там у нее книжки есть, я думаю, а мне идти к ней - осторожность не велит.

- Хорошо, я сейчас, - сказал Самгин. Рабочий встал, протянул ему руку, улыбаясь еще шире.

- Ежели вас не зацепят в эту историю, так вы насчет книжек позаботьтесь мне; в тюрьме будто читать не мешают.

- Что ж это - донос? - -тихо и сердито спросил Клим.

- Похоже, - ответил Дунаев не сразу и приглядываясь прищуренными глазами к чему-то в углу. - Был у нас белобрысенький такой паренек, Сапожников, отшили мы его, глуповат и боязлив чересчур. Может быть, он обиделся...

- Что ж вы думаете сделать с ним? - спросил Самгин, понимая, что спрашивает и ненужно и неумно;

Дунаев тоже спросил:

- А - где я его возьму? Если меня не посадят, конечно, я поговорю с ним.

Он уже не улыбался, хотя под усами его блестели зубы, но лицо его окаменело, а глаза остановились на лице Клима с таким жестким выражением, что Клим невольно повернулся к нему боком, пробормотав:

- Да... конечно.

- Прощайте. Так вы сейчас же...

Он снова улыбался своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил в его добродушие. Когда рабочий ушел, он несколько минут стоял среди комнаты, сунув руки в карманы, решая: следует ли идти к Варваре? Решил, что идти все-таки надобно, но он пойдет к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.

Сомова встретила его, размахивая синим бланком телеграммы.

- Лида приезжает, понимаешь? Ты что какой? Торопливо рассказывая ей об арестах, он чувствовал новую тревогу, очень похожую на радость.

- Ну, - живо! - вполголоса сказала Сомова, толкая его в столовую; там сидела Варвара, непричесанная, в широком пестром балахоне. Вскричав "Ай!" она хотела убежать, но Сомова строго прикрикнула:

- Глупости! Где у вас нелегальщина? Письма, записки Маракуева - есть? Давайте всё мне.

Она увлекла побледневшую и как-то еще более растрепавшуюся Варвару в ее комнату, а Самгин, прислонясь к печке, облегченно вздохнул: здесь обыска не было. Тревога превратилась в радость, настолько сильную, что потребовалось несколько сдержать ее.

"Прежние отношения с Лидой едва ли возможны. Да я и не хочу их. А что, если она беременная?"

Но тотчас же после этого он подумал:

"Если б меня арестовали, это, наверное, тронуло бы ее".

Выскочила Сомова с маленькой пачкой книжек в руке и крикнула в дверь комнаты Варвары:

- А письма в печку!

Она исчезла, заставив Самгина мельком подумать, что суматоха нравится ей. Варвара, высунув из двери улыбающееся, но сконфуженное лицо, сказала:

- Я сейчас, только оденусь.

- К сожалению, мне нужно идти в университет, - объявил Клим, ушел и до усталости шагал по каким-то тихим улицам, пытаясь представить, как встретится он с Лидией, придумывая, как ему вести себя с нею.

Через день, прожитый беспокойно, как пред экзаменом, стоя на перроне вокзала, он увидел первой Алину: явясь в двери вагона, глядя на людей сердитым взглядом, она крикнула громко и властно:

- Носильщик! Вы ослепли?

В черном плаще, в широкой шляпе с загнутыми полями и огромным пепельного цвета пером, с тростью в руке, она имела вид победоносный, великолепное лицо ее было гневно нахмурено. Самгин несколько секунд смотрел на нее с почтительным изумлением, сняв фуражку.

Она поздоровалась с ним на французском языке и сунула в руки ему, как носильщику, тяжелый несессер. За ее спиною стояла Лидия, улыбаясь неопределенно. маленькая и тусклая рядом с Алиной, в неприятно рыжей шубке, в котиковой шапочке.

- Здравствуй, - сказала она тихо и безрадостно, в темных глазах ее Клим заметил только усталость. Целуя руку ее, он пытливо взглянул на живот, но фигура Лидии была девически тонка и стройна. В сани извозчика она села с Алиной, Самгин, несколько обиженный встречей и растерявшийся, поехал отдельно, нагруженный картонками, озабоченный тем, чтоб не растерять их.

В номере гостиницы, покрикивая так же громко, как на вокзале, Алина приказывала старику лакею:

- Дедушка - самовар! И - закусить побольше, по-русски, по-купечески. Сообрази: почти два года прожила за границей!

- Понимаю-с, - сказал старик, отечески радостно улыбаясь ей.

Лидия заняла комнату, соседнюю с Алиной, и в щель неприкрытой двери Самгин видел, что она и уже прибежавшая Сомова торопливо открывают чемодан.

"Должно быть, привезла Любаше литературу эмигрантов", - сообразил он.

Алина, в дорожном костюме стального цвета, с распущенными по спине и плечам волосами, стройная и пышная, стояла у стола, намазывая горячий калач икрой, и патетически говорила:

- О родина! О калачи! Икра! И - рыбная селянка с капорцами.

В ней не осталось почти ничего, что напоминало бы девушку, какой она была два года тому назад,. - девушку, которая так бережно и гордо несла по земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно - эта женщина знает: все, что бы она ни сделала, - будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.

- Люблю есть, - говорила она с набитым ртом. - Французы не едят, они фокусничают. У них везде фокусы: в костюмах, стихах, в любви.

Ее сильный, мягкий голос казался Климу огрубевшим. И она как будто очень торопилась показать себя такою, какой стала-Вошла Сомова в шубке, весьма заметно потолстевшая; Лидия плотно закрыла за нею свою дверь.