Царь нигилистов 2 - Наталья Львовна Точильникова

есть нормальные лекарства!

— Вино — это к Мамонтову, — сказал Никса.

— Ага! Значит, не я первый.

Черноглазого живого кадетика, который обзывал Остроградского «хохлом» Саша нашел во время обеда.

— Будет сделано, Ваше Высочество, — сказал он. — Какое?

— Красное. Тихое. Да хоть молдавское.

— Ваше Высочество, вы уверены?

— Уверен. Это кощунство из французского глинтвейн варить. Чем хуже вино, тем лучше из него глинт. Главное уложиться в пять рублей.

— Сколько бутылок?

— Вообще это для цесаревича. Но, чтобы никому не было обидно, штук пять. Уложимся?

— С молдавским уложимся.

И Саша дал себе зарок дома проверить цены по табличке Гогеля. И с ними честность кадета Мамонтова.

— Еще нужны пряности, — добавил Саша. — Черный перец, корица и гвоздика. И сахар или мед.

— Найду, — сказал Мамонтов.

И Саша отсчитал деньги, с тоской осознав, что всех сбережений осталось 90 копеек.

— Как бы нам сделать так, чтобы до Гогеля с Зиновьевым не дошло…

— Второй кадетский корпус, — улыбнулся Мамонтов.

— Гениально! Условный противник.

И Саше вспомнились байки о том, как во время гражданской войны в США враги по вечерам устраивали совместные посиделки, а утром вставали и шли сражаться друг с другом дальше.

Никса пил чай третий раз за день и выглядел, вроде, получше. Малиновое варенье Саша выпросил лично (то бишь через лакея) у кухарки Фермерского дворца. Оно ужасно пахло медом, который Саша терпеть не мог, но вкус имело вполне привычный.

Народный рецепт, похоже, работал.

После ночных маневров кадетам дали отдохнуть, и Никсе не надо было идти на стрельбы или на плац. Лагерь подходил к концу, и было понятно, что запланированные винные посиделки — это в общем прощальное мероприятие.

— Ну, как? Готов поработать моим цензором? — спросил Саша.

И потянулся за гитарой.

— Давай! — сказал Никса, отпивая чай.

Гогель с Зиновьевым в очередной раз вышли покурить, так что Саша понадеялся, что премьера песни обойдется без лишних слушателей. В употреблении воспитателями «смердящего зелья» Саша находил все больше положительных моментов.

«Трубач» Щербакова там в будущем всегда был в его репертуаре, так что аккорды он вспомнил без труда, успел напеть в одиночестве еще до обеда и теперь начал вполголоса:

Ах, ну почему наши дела так унылы?

Как вольно дышать мы бы с тобою могли!

Но — где-то опять некие грозные силы

Бьют по небесам из артиллерий Земли…

На «вольно дышать» Никса слегка приподнял брови, но не более того.

И Саша продолжил.

Куплет про то, что «небо не ранишь мечом» прошел без эксцессов.

Но потом было:

Ах, я бы не клял этот удел окаянный,

Но — ты посмотри, как выезжает на плац

Он, наш командир, наш генерал безымянный,

Ах, этот палач, этот подлец и паяц!

Никса нахмурился.

— Мне прекратить? — спросил Саша.

— Нет, я хочу до конца дослушать.

— Я просто подумал, что это же абстрактно, про власть вообще, не сказано же про кого.

— Мелодия хорошая, — сказал Николай. — Продолжай.

Саша продолжил:

Брось! Он ни хулы, ни похвалы не достоин.

Да, он на коне, только не стоит спешить.

Он не Бонапарт, он даже вовсе не воин,

Он — лишь человек, что же он волен решить?

Никса стерпел. На «невозмутимом, как Юпитер, одиноком трубаче» даже заулыбался.

И Саша пропел:

Я ни от чего, ни от кого не завишу.

Встань, делай как я, ни от кого не завись!

— Гм… — сказал Никса.

И Саша сделал паузу.

— Все? — спросил брат. — Это конец?

— Нет.

— Так заканчивай, если начал.

Саша кивнул и допел:

И, что бы ни плёл, куда бы ни вёл воевода,

Жди, сколько воды, сколько беды утечёт.

Знай, всё победят только лишь честь и свобода.

Да, только они, всё остальное — не в счёт…

— Концовка хорошая, — сказал Никса, отпивая дымящийся чай.

— Можно?

— Я еще не решил. Давай еще раз.

Саша исполнил на бис.

— Саш, не надо это петь, — выдал Николай экспертное заключение.

— Цензура — зло, — сказал Саша.

— Тираны они такие, — усмехнулся Никса.

— Знаешь, есть теория, что внешнее давление только помогает литературе, чем темнее годы — тем выше ее полет. Так вот: это полная ерунда!

— Дедушку многие ругают за цензуру, но ведь Пушкин, Лермонтов, Гоголь…

— Лучшие вещи Пушкина «Колокол» напечатал.

— Не лучшие, просто самые крамольные. А «Ревизора» дедушка отстоял, он был на грани запрета.

— Угу! Царю пришлось вмешиваться.

— При папá свободнее.

— И вот сейчас будет бум! Не три автора — целая россыпь шедевров.

— Ты сам согласился на мою цензуру.

— Я не против твоей цензуры, я против цензуры вообще.

Сашу всегда удивляло, почему наибольшая концентрация шедевров Серебряного века приходиться буквально на три года: 1905-1907-й. И вдруг стало совершенно понятно. Манифест же! 17 октября. Свобода!

Казалось бы, какая связь между манифестом и «Жирафом» или «Незнакомкой». Куда уж аполитичнее! А самая прямая: просто другое состояние души.

Еще что-то появлялось до 1917-го, несмотря на некоторый откат назад в политике: «Бессонница, Гомер…», «В ресторане».

А в 1918-м большевики все закатали под асфальт, уже в январе закрыв больше сотни газет. И кончился Серебряный век.

— Ладно, — сказал Саша. — Как скажешь. А то я надеялся, что ты мне на трубе подыграешь. У тебя твой корнет здесь?

— Нет, в Сосновом доме, но я могу за ним послать.

— Тебе не полезно сейчас, наверное. Когда выздоровеешь.

— Я прекрасно себя чувствую.

— Может, тогда отменим вечеринку?

— Это почему?

— Потому что у нее цель чисто медицинская.

— Не отменим. Чтобы уж наверняка.

Корнет прибыл в течение часа.

Он представлял собой свернутую несколько раз медную трубу с клапанами и пистонами. И был, пожалуй, красив.

Никса попытался наиграть что-то военное. И обошелся без кашля, что несколько успокаивало.

— Знаешь, — сказал Саша. — Я вспомнил классную мелодию без слов, может цензура пропустит.

И напел начало из «The Final countdawn»:

— Ту-ту-ту! Ту! Ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту!

Никса довольно неуверенно и не без фальши, но повторил. Прозвучало не так конечно, как на синтезаторе, но тоже ничего.

— А что за мелодия? — спросил он.

— Шведская, кажется. Про Рагнарёк.

Низкие тона корнета очень хорошо подходили к этой версии.

Николай попробовал еще раз, а на третий исполнил вполне терпимо. Но закашлялся.

— Все баста! — сказал Саша. — Глинтвейн тебе, а не корнет.

В девять вечера ударили в колокол, барабанщики пробили вечернюю зарю. На построении кадет Мамонтов оказался