Сны листопада (СИ) - Леру Юлия

— Ну мам! — не выдержала я, когда Костина ухмылка стала уж совсем наглой, такой, что пришлось даже пнуть его под столом.

— Дак Костя наш тоже герой был в детстве еще тот, — сказал дядя Матвей, худощавый, высокий мужчина, так похожий на Костю, что только слепой не распознал бы в них отца и сына, и настала моя очередь ухмыляться, а Костина — пытаться не покраснеть. — Залез, значит, как-то на дерево у речки с мальчишками на спор, а слезть не может. Так они его бросили и убежали купаться, а Костя наш один до вечера там висел, пока уже не стемнело. Только тогда орать и стал. Мать поседела тогда, неделю с Костей не разговаривала. И ведь молчал, как рыба, так и не признался, с кем поспорил. Я б самих этих выдумщиков на ту дереву бы и закинул для профилактики.

— Дети, что поделать, — сказала мама философски, подкладывая себе капусты из большой чашки, — но ведь неплохих вроде воспитали, Матвей, а?

— Неплохих, — сдержанно согласился дядя Матвей.

— Предлагаю за наших детей выпить! — вмешался папа и, по обычаю, встал, чтобы произнести тост.

Говорил он по-простому: вот и породнились, дети у нас хорошие, все у них будет хорошо, сват, Фарида Ахатовна, приходите в гости на будущей неделе, мы будем жарить шашлыки. Дядя Матвей приглашение принял и сказал, что обязательно придет, и я поняла, что первый лед между нашими семьями все-таки разбит.

Мама и папа троекратно расцеловали Костю, а Костин папа чуть коснулся губами моих щек, а потом мама вдруг оглушила всех громогласным «ой, Борь, что ж ты не напомнил, я ж забыла», после чего понеслась в прихожую за своей хозяйственной сумкой, с которой пришла.

И Костя потерял дар речи, когда она извлекла из ее недр теплый темно-зеленый свитер из толстой шерсти с высоким воротом и протянула ему.

— Хотела еще и варюжки, но не успела. Давай-ка, сынок, размер глянем, не коротко ли? — Я ткнула Костю в бок и он, все еще ошарашенный, поднялся, чтобы мама могла приложить свитер к его спине. — А рукава? Ну-ка, вытяни руки.

— Да пусть оденет, — сказал Костин папа, чуть заметно улыбаясь такой же, как у Кости, лукавой тонкой улыбкой. — Константин Матвеич, ну-к, принарядись.

Костя надел свитер, и он был впору, но мама еще немного покрутилась возле, чтобы убедиться, что рукава не коротки и в плечах не узко.

— Это Устя у тебя свитер стащила. Я по нему вязала, — сдала меня она с потрохами, и Костя вдруг будто опомнился: неловко обнял ее и едва заметно запинаясь, проговорил:

— Вот это подарок! Спасибо, теть Лен. Такой мягкий он и теплый, ну, теперь точно на Северах не замерзну.

— Варюжки с Устей передам тогда, — уточнила мама, улыбнувшись, когда следом за ней Костя обнял и меня тоже, чтобы чмокнуть в волосы и отпустить. — Тоже цвет такой, только узор другой и с желтеньким немножко. Устя привезет.

Спустя немного времени Фарида пошла в кухню, чтобы поставить чайник для чаепития с баурсаками. Мои родители и Костин папа разговорились о каких-то общих знакомых, и Костя, воспользовавшись передышкой, выбрался из-за стола покурить.

Я увязалась за ним. Вышла на крыльцо, встала рядом, прислонившись спиной к резным каменным перилам, и с улыбкой стала наблюдать за тем, как он зажигает свою неизменную «спичку».

— Чего это ты развеселилась? — Он заметил.

— Да так, — сказала я, пожимая плечами. — Детство вспомнила. Мама моя сколько чилиговых веников на меня извела. Иной раз только у бабули я от нее и спасалась.

Как обычно, при упоминании моей бабули Костино лицо просветлело, но тут же на него снова набежала глубокая тень. Он оперся локтями на перила и устремил взгляд куда-то вниз по улице, туда, откуда уже скоро должны были показаться первые коровы нашего деревенского стада: одна, пять, десять, — а потом воздух наполнится густым низким мычанием, тяжелым переступом ног и запахом травы, и по дороге, оставляя за собой след из коровьих лепешек, потечет настоящая разноцветная река. Наша корова, Лысёнка, должна была скоро прийти домой с этим стадом.

Я встала рядом с Костей и тоже стала туда смотреть.

— Нет, мои меня пальцем не трогали, — сказал он, помолчав и бросив на меня быстрый взгляд перед тем, как заговорить, будто хотел убедиться, что я точно слушаю. — Мама меня наказывала, но… по-другому.

— Как наказывала? — спросила я.

— Молчала, — сказал Костя спокойно. — Делала вид, что меня не существует.

— В каком смысле? — растерялась я.

— А в прямом. Могла ходить мимо меня или сидеть в коляске и просто смотреть сквозь меня, как будто не видя. И так несколько дней. И с папой тоже так же. — Он помолчал, а когда заговорил, голос стал будто резче и тверже, и чуть выше. — «Если человек несколько раз совершает одну и ту же ошибку, значит, он ничему не научился, значит, он — пропащий человек. Я хочу, чтобы ты учился на своих ошибках. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты вырос хорошим человеком, Костя. Подумай над тем, что случилось, и вынеси урок».

Костя выбросил сигарету, выдохнул дым.

— Папа говорил, мама такая в своего отца. Дед был принципиальный человек, идейный партиец, закоренелый коммунист. Он до конца своей жизни не простил маме ее брак с папой. Бабушка чуть не ослепла от слез тогда. Но дед был человек принципа. Вычеркнул ее из своей жизни — и все.

— А чем твой папа ему так не угодил?

Костя пожал плечами.

— Я не знаю, Юсь. Отец на такие темы со мной не говорил. И вряд ли будет.

— С ума сойти, — сказала я. — Нет, мои бы чокнулись, если бы кто-то решил в молчанку играть. И я бы с ними. Слава богу, Костя, что ты не такой.

Я замолчала, не зная, что сказать еще и какой откровенностью ответить на его откровенность о матери, всю жизнь пытавшейся научить своего сына не повторять ошибок… мысль эта вдруг потянула за собой другие, новые, неприятные, отдающиеся странным эхом из нашего с Костей недавнего прошлого…

— А свитер тебе идет, — сказала я, обнимая его, чтобы спастись от этого неприятного наваждения, и запрокидывая голову, чтобы поймать реакцию на следующие слова. — Хотя, если так разобраться, посмотреть все равно особо не на что.

— Ах вот как, — сказал Костя безмятежно, ущипнув меня обеими руками за мягкое место, и потянувшись за поцелуем, когда я хихикнула. — Ладно-ладно. Мы вернемся к этому разговору через месяц и посмотрим.

— Думаешь, выдержим?

— Ну, — сказал он, чуть отстранившись и глядя мне в лицо, — мы ведь уже начали стараться, правда?

— Поскорее бы уехать из Уренгоя!

Я и сама не знала, что за черт дернул меня за язык, но упоминание о Новом Уренгое сработало, как триггер: Костя задеревенел в моих объятьях, сжал руки крепче, глаза зажглись недобрым огнем.

— Юсь, — еще крепче, так, что мне стало почти больно, — Юсь, ты мне можешь честно сказать, почему ты согласилась уехать?

— В смысле «почему»? Чтобы начать все сначала, — сказала я легко.

Но Костины глаза будто два алмазных сверла сверлили мое лицо, и голос его был так же тверд и остер:

— Значит, чтобы начать все сначала. И начать ты хочешь со мной или…

— «Или»? — перебила я, уставившись на его во все глаза. — «Или»?! Ты идиот, Лукьянчиков, или как? С кем, по-твоему, я должна начинать, с Ванюшкой Аббасовым? С Салаватом? — Я дернулась, вырываясь из его объятий, сжала кулаки. — Какого черта ты начинаешь сейчас, ты вздумал на прощанье мне нервы потрепать? Нашел время, еще бы завтра утром…

— Юся, черт тебя подери, умолкни! — взорвался он, хватая меня за плечи и тряся так, что мне пришлось схватиться за него, чтобы не упасть. — Ты можешь хоть раз ответить мне нормально? Ты можешь уже наконец понять, что я ничего не начинаю, и что я спрашиваю тебя, потому что хочу получить вразумительный ответ!

— Хочешь вразумительный ответ? Так и задавай тогда вразумительные вопросы! — рявкнула я, снова вырываясь.

— Иди ты к черту!

Костя сделал мимо меня два шага, не больше — и я заскрипела зубами, почти зарычала и, рванув вперед, преградила ему дорогу.