Мэр Кэстербриджа - Томас Гарди

Больная произнесла что-то, и Элизабет очнулась. Без всяких предисловий, как бы продолжая сцену, которая разыгрывалась в ее уме, миссис Хенчард сказала:

– Помнишь записки, полученные тобой и мистером Фарфрэ, – записки, в которых вас просили встретиться с кем-то в Дарновер-Бартоне… ты тогда еще подумала, что кто-то хотел подшутить над вами?

– Да.

– Никто не хотел подшутить над вами… Их послали для того, чтобы свести вас вместо. Я послала.

– Зачем? – спросила Элизабет, вздрогнув. – Я… хотела, чтобы ты вышла замуж за Фарфрэ.

– Мама! – Элизабет-Джейн так низко склонила голову, что едва не касалась ею своих коленей. Но мать молчала, и девушка спросила опять: – Зачем?

– У меня на то была причина. Когда-нибудь все узнаешь. Хотелось мне, чтобы это случилось при моей жизни! Но что делать – чего хочешь, то никогда не сбывается! Хенчард ненавидит его.

– Может быть, они снова станут друзьями, – негромко промолвила девушка.

– Не знаю, не знаю.

Мать умолкла и задремала; больше она на эту тему не говорила.

Через несколько дней, в воскресенье утром, Фарфрэ, проходя мимо дома Хенчарда, увидел, что все занавески на окнах спущены. Он дернул за ручку звонка так осторожно, что колокольчик по задребезжал, но звякнул – один раз громко, потом совсем тихо; и тут Фарфрэ узнал, что миссис Хенчард умерла… только что умерла… в этот самый час.

Проходя мимо городского колодца, он увидел нескольких старожилов, которые обычно ходили сюда по воду, если у них, как сегодня, находилось свободное время, потому что вода этого древнего источника была лучше, чем в их собственных колодцах. Миссис Каксом, давно уже стоявшая здесь со своим кувшином, подробно описывала со слов сиделки кончину миссис Хенчард.

– И она побелела как мрамор, – говорила миссис Каксом. – И такая заботливая женщина, – ах, бедняжка! – ведь она о каждой мелочи позаботилась. «Да, говорит, когда меня не станет и я испущу дух, откройте верхний ящик комода, что у окна, в задней комнате, и найдите там мое смертное платье; кусок фланели подложите под меня, а тот, что поменьше, подложите под голову, а на ноги мне наденьте новые чулки, – они лежат рядом, и там же все мои прочие вещи. И еще там припрятаны четыре пенни, весом в унцию каждый, самые тяжелые, какие мне удалось раздобыть, – они в полотняные лоскуты завернуты. Это грузы: два для моего правого глаза, два для левого, говорит. А когда они полежат сколько надо и глаза мои перестанут открываться, заройте эти пенни, добрые люди, и смотрите, не израсходуйте их, а то мне будет неприятно. И как только меня вынесут, распахните окна и постарайтесь утешить Элизабет-Джейн».

– Ах, бедная!

– Да, и Марта все это сделала и зарыла тяжелые пенни в саду. Но вы не поверите: этот негодяй Кристофер Копи пошел и вырыл их, да и пропил в «Трех моряках». «Какого черта! – говорит. – С какой это стати дарить смерти четыре пейса? Смерть вовсе не такая уж важная шишка, чтобы мы настолько ее уважали», – говорит.

– Так только людоеды поступают! – возмутились слушатели.

– Э, нет! Я с этим не совсем согласен, – возразил Соломон Лонгуэйс. – И я скажу хоть сегодня, – а сейчас у нас воскресное утро, и в такое время я не стану болтать зря даже за серебряный шестипенсовик. Я в этом ничего плохого не вижу. Уважать покойников – значит прославлять их, и это правильно, и я лично ни за что не стал бы продавать скелеты, – по крайней мере, почтенные скелеты, чтоб их потом для анатомии полировали, – разве что останусь без работы. Но денег не хватает, а глотки сохнут. Так смеет ли смерть обкрадывать жизнь на четыре пенса? Повторяю, ничего худого он не сделал.

– Эх, бедняжка, теперь она уже не может этому помешать, да и ничему другому тоже, – заметила тетка Каксом. – И все ее блестящие ключи у нее отберут, и шкафы ее откроют, и увидят всякие штучки, которые она прятала, чтоб их никто не видел, и все ее желания и привычки, – все будет, как не было!

ГЛАВА XIX

Хенчард и Элизабет сидели, беседуя, у огня. Прошло три недели со дня похорон миссис Хенчард; свечи еще не были зажжены, и беспокойное пламя, кувыркаясь на углях, как акробат, отбрасывало на темные стены улыбки всех способных на отблески предметов: старого трюмо с золочеными столбиками и массивным антаблементом, рамок, разнокалиберных дверных ручек и шишек, медных розеток на концах широких лент от звонков, висевших по обеим сторонам камина.

– Элизабет, ты часто думаешь о прошлом? – спросил Хенчард.

– Да, сэр, часто, – ответила она.

– Кого же ты вспоминаешь?

– Мать и отца… больше почти никого.

Всякий раз, как Элизабет-Джейн называла Ричарда Ньюсона отцом, лицо Хенчарда менялось, – он словно старался преодолеть боль.

– Так, так! А я, значит, в стороне? – проговорил он. -…Ньюсон был добрым отцом?

– Да, сэр, очень.

Лицо у Хенчарда застыло, казалось, он решил стоически переносить свое одиночество; по мало-помалу черты его смягчились.

– Вообрази, что я твой родной отец, – сказал он. – Ты так же любила бы меня, как Ричарда Ньюсона?

– Этого я не могу себе представить, – быстро ответила она. – Я никого другого не могу вообразить своим отцом.

Жена Хенчарда была разлучена с ним смертью; его друг и помощник Фарфрэ – их разрывом; Элизабет-Джейн – ее неведением. – Хенчард подумал, что из них троих ему удастся вновь приблизить к себе только эту девушку. Он долго колебался между желанием открыться ей и мыслью, что лучше оставить все, как было; наконец он не смог больше сидеть спокойно. Он прошелся взад и вперед по комнате, потом подошел к креслу, в котором сидела девушка, и стал сзади него, глядя вниз, на ее волосы. Он уже был не в силах бороться с собой.

– Что рассказывала тебе мать обо мне… о моей жизни? – Что вы с нею в свойстве.

– Ей следовало рассказать больше… и раньше, чем ты познакомилась со мной! Тогда моя задача была бы не такой трудной… Элизабет, это я твой отец, а не Ричард Ньюсон. Только стыд помешал твоим несчастным родителям признаться в этом тебе, когда они были живы оба.

Голоса Элизабет была все так же неподвижна, а плечи даже не приподнимались в такт дыханию. Хенчард продолжал:

– Я готов перенести твой гнев, твой страх, только не твое заблуждение – с этим я не могу примириться! Твоя мать и я, мы поженились еще в юности. А свадьба, на которой ты присутствовала, была нашим вторым венчанием. Твоя мать была слишком честна. Мы считали друг друга умершими… и… Ньюсон стал ее мужем.

Подробнее рассказать о прошлом, открыть всю правду Хенчард был не в силах. Если бы дело касалось его одного, он ничего бы не утаил; но он умолчал из уважения к полу и летам молодой девушки, – поступок, достойный и более нравственного человека.

Когда он стал пускаться в подробности, которые странным образом подтверждались рядом мелких и ранее не привлекавших внимания Элизабет случаев из ее жизни, – когда, коротко говоря, она поверила ему, ее охватило сильное волнение, и, повернувшись к столу, она уронила на него голову, вся в слезах.

– Не плачь… не плачь! – горячо проговорил Хенчард. – Я не могу вынести этого, не хочу выносить. Я твой отец; почему же ты плачешь? Неужели я так страшен, так ненавистен тебе? Не отталкивай меня, Элизабет-Джейн! – воскликнул он, хватая ее влажную руку. – Не отталкивай меня… Правда, я когда-то был пьяницей и грубо обращался с твоей матерью… но ведь с тобой я буду ласковее, чем был он! Я готов на все, лишь бы ты относилась ко мне, как к родному отцу!

Она хотела встать и доверчиво посмотреть ему в глаза, но не смогла, – она была подавлена, как братья Иосифа после его признания.

– Я не требую, чтобы ты привязалась ко мне сразу, – отрывисто говорил Хенчард, раскачиваясь, как большое дерево на ветру. – Нет, Элизабет, не требую. Я уйду и не увижусь с тобой до завтра или пока ты сама этого не захочешь, а тогда я покажу тебе бумаги, в которых ты найдешь доказательство моих слов. Ну, вот, я ушел и больше не буду тебя беспокоить… Ведь это я выбрал тебе имя, дочь моя; твоя мать хотела назвать тебя Сьюзен. Смотри не забывай, что это я дал тебе твое имя!

Он вышел, тихонько затворив за собой дверь, и Элизабет-Джейн услышала его шаги в саду. Но он еще не все сказал. Не успела она сдвинуться с места и очнуться от потрясения после его исповеди, как он появился вновь.

– Еще одно слово, Элизабет, – сказал он. – Ты примешь мою фамилию… примешь, а? Твоя мать была против, а мне этого очень хочется. Ведь по закону она твоя, и ты теперь это знаешь. Но никто другой не должен знать. Ты сделаешь вид, что по собственному желанию хочешь переменить фамилию. Я поговорю со своим поверенным – сам я не знаю, как это делается по закону, – а тебя прошу: позволь мне поместить в газете объявление, что ты принимаешь мою фамилию.

– Если это моя фамилия, значит, я должна ее носить, не правда ли? – спросила она.

– Ну да, конечно, таков уж обычай.

– Странно, почему мама была против этого?