Игра без правил - Андрей Воронин

Он оглянулся на окошко погодинского кабинета, едва не потеряв равновесие. У Моряка горел свет – похоже, была включена настольная лампа – и по стенам и потолку метались горбатые тени. Судя по тому, как часто и стремительно менялись их очертания, из Моряка активно выбивали дерьмо. Смык заторопился, зная, что долго Погодин не продержится.

По счастью, телефон был недалеко – прямо в машине. Смык хорошо помнил, что положил сотовый аппарат на приборный щиток под лобовым стеклом со стороны пассажира. Передняя дверца "Хаммера" с этой стороны была украшена свеженькой вмятиной, прямо под которой на асфальте разбитой мордой вниз лежал Красный. Смык понял, что за звук он слышал, придя в себя в туалете: это был грохот, раздавшийся, когда Красный таранил своей тупой башкой дверцу дорогой американской тачки. Продолжая монотонно стонать и грязно ругаться сквозь зубы плачущим голосом. Смык кое-как открыл перекошенную дверцу и дотянулся до телефона. Забираться внутрь он не стал. Это наверняка вырубило бы его еще на какое-то время, а время сейчас решало все.

Положив аппарат на капот машины, он набрал номер "Олимпии" и поднес трубку к уху. К боли и усталости добавилось раздражение: действовать одной рукой, да к тому же левой, было чертовски неудобно. Трубку долго не поднимали, но в конце концов в наушнике щелкнуло, и голос Кутузова невнятно промычал:

– Слушаю.

Одноглазый опять что-то жрал. Смык представил себе, как из жующей пасти сыплются крошки, и его замутило. Он прислонился бедром к переднему крылу автомобиля, чтобы не упасть, и сдавленным от боли голосом сказал:

– Это Смык. У нас проблема, Кутузов.

– Забодали вы своими проблемами, – не переставая жевать, сообщил Кутузов. – Что, туалетная бумага кончилась или обидел кто?

– Обидел, – сказал Смык, стараясь не орать. – Пирог, Красный, Волынщик и Мясо – все в ауте. У меня сломана рука и, кажется, сотрясение мозга.

Кутузов не дослушал.

– Вы что, машину разбили, козлы? – заорал он в трубку так, что Смык поморщился и отвел телефон подальше от уха. – Вы мне, говноеды, за каждую царапину заплатите!

– Цела твоя машина, – сказал ему Смык. – Короче, тот крендель, за которым мы поехали, сейчас базарит с Моряком, а Моряк.., ну ты сам понимаешь.

Кутузов надолго замолчал, и Смыку показалось, что он слышит, как на том конце телефонной линии скрипят заплывшие салом извилины.

– Может, Моряк не расколется? – с осторожной надеждой спросил наконец Кутузов.

Это было все, до чего он смог додуматься, и Смык даже плюнул от досады.

– Расколется, – сказал он. – У этого мужика точно расколется.

– А что за мужик-то? – спросил Кутузов.

– Да не знаю я, что это за мужик! – не выдержав, заорал Смык. – Я знаю, что он нас всех уделал, как детей, никто даже пикнуть не успел! И тебя, баран, уделает, дай только срок!

– Ты на кого пасть разеваешь, козел?! – немедленно взвился Кутузов. – Забыл, кто тебя е …т и кормит?!

Смык прикрыл глаза, пережидая приступ дурноты, и сказал в продолжающую орать и материться трубку:

– Забей пасть, фуфлыжник. Надо быстро что-то делать, или он сам вас всех натянет.., и без вазелина – Ладно, – сказал Кутузов, внезапно успокаиваясь. – С тобой я потом разберусь. Сколько человек прислать?

– Сколько сможешь, – ответил Смык. Ноги его не держали, и он тяжело съехал по борту машины, усевшись прямо на асфальт.

– Стволы? – уже совсем серьезно спросил Кутузов.

– Да хоть ракеты, – устало сказал Смык. – Хрен редьки не слаще. Заметут ведь, – с тоской добавил он. – Не понимаю, как нас до сих пор не замели. Тут, блин, кругом туши, как на мясокомбинате… Подожди, – осененный внезапной идеей, воскликнул он. – Постой, Саня, не клади трубку, я сейчас…

Он положил продолжающий квакать телефон на асфальт и полез в задний карман джинсов, вытаскивая подобранный на тротуаре возле двери "Атлета" паспорт. До него вдруг дошло, чей это паспорт, и он почувствовал, что все еще может кончиться более или менее успешно. Пристроив книжицу на колене, он открыл ее и сразу же уперся взглядом в фотографию. Лицо на фото было знакомым, и он с трудом улыбнулся, несмотря на непрекращающуюся боль.

– Есть, Санек, – сказал он в трубку. – У меня паспорт этого козла.

Кутузов понял на удивление быстро.

– Диктуй, – сказал он деловым тоном, – записываю.

Юрий Французов закурил еще одну сигарету и задумчиво прошелся взад-вперед по кабинету, каждый раз аккуратно перешагивая через Погодина, который, скорчившись, лежал на ковре в позе зародыша и вздрагивал, когда капитан приближался к нему. Лицо менеджера цветом напоминало его малиновый пиджак, мокро поблескивало, дергалось и даже, казалось, пульсировало.

Кровь, слизь из разбитого носа, обильный пот и непроизвольно сочившиеся из глаз слезы покрывали это лицо причудливым узором из красно-белых разводов. Время от времени Погодин принимался тихонечко скулить, как побитая собака, хотя до сих пор Французов ограничивался только увесистыми пощечинами да парой тычков в солнечное сплетение. Покурив и немного успокоившись, капитан раздавил окурок о край стола и небрежно отшвырнул его в угол.

– Ну и насвинячили мы с тобой здесь, – огорченно сказал он, оглядывая разгромленный и во многих местах перепачканный кровью интерьер. У свежего человека при взгляде на весь этот беспорядок могло сложиться впечатление, что здесь недавно очень неумело зарезали свинью. Трудно было поверить, что вся кровь, которой был щедро окроплен кабинет, была результатом обыкновенного носового кровотечения.

– Ты случайно не гемофилик? – участливо спросил капитан у Погодина.

Федор Андреевич отрицательно потряс головой, а потом, спохватившись, старательно закивал, надеясь, что его, как неизлечимо больного, оставят в покое.

– Не понял, – удивился Французов, – это да или нет? Впрочем, какая разница? Чем быстрее скажешь, что я у тебя спрашиваю, тем быстрее сможешь на свободе заняться своим носом. А если не скажешь, то кровь тебе больше не понадобится, да и нос тоже.

Так кому ты на меня настучал?

Погодин снова тоненько заскулил и изо всех сил отрицательно замотал головой. Французов поморщился: он терпеть не мог подобные зрелища, испытывая от них большее унижение, чем те, на кого он смотрел. Это было торжество хнычущей протоплазмы, инстинкт самосохранения, доведенный до абсурда. Он взял менеджера за воротник малинового пиджака и, легко подняв, придал ему вертикальное положение.

Погодин громко всхлипнул, втянув в себя кровавые сопли.

– Говори, дурак, – почти ласково посоветовал Юрий. – Все равно скажешь, я же вижу, так зачем мучиться?

– Н-не понимаю, о чем вы, – заикаясь, пробормотал Погодин и зажмурился в ожидании нового удара.

Он смертельно боялся Французова, и молчание стоило ему воистину нечеловеческих усилий. Но он молчал, потому что Стручка боялся больше. Французову могло надоесть это дознание, он мог поверить, что Погодин ничего не знает, мог в конце концов излупцевать Федора Андреевича до полной неподвижности, но Моряк сильно сомневался в том, что капитан отважится хладнокровно его убить. Конечно, такой вариант тоже не исключался, но, пока Федор Андреевич молчал, у него была надежда – на Бога, на черта, на милицию или даже на Старика. Кто-то мог войти и прекратить это затянувшееся издевательство над менеджером ночного клуба "Атлет". В то же время Погодин не сомневался, что, начав говорить, он собственноручно подпишет себе смертный приговор: у Стручка на этот счет были весьма жесткие правила и очень длинные руки.

Менты, конечно, обещают защиту свидетелям и стукачам и сплошь и рядом даже пытаются выполнить это обещание, но Погодин слишком хорошо знал, чего стоит эта защита, когда тебя на самом деле хотят завалить.

Стручок мог достать его из Крестов, из зоны, даже, черт побери, из могилы! Нет, колоться было нельзя ни в коем случае.

Он осторожно открыл глаза, чтобы взглянуть на своего мучителя, и тут Французов снова хлестко ударил его по разбитому носу. Погодин заверещал. Кулак Французова вдруг с чудовищной силой врезался ему прямо в рот, в лепешку расплющив губы и сломав у самого основания три имплантированных зубных протеза, каждый из которых обошелся менеджеру чуть ли не в тысячу долларов. Федор Андреевич тяжело рухнул спиной на стол, перевернув его, как картонную имитацию. У него захватило дух, так что он не мог даже закричать, Французов, не давая ему передышки, широко шагнул вперед, склонился над Федором Андреевичем, снова поставил его на ноги и нанес короткий режущий удар в живот. Погодин согнулся пополам и со всего маху налетел разбитым в лепешку лицом на подставленное колено капитана. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он из последних сил ухватился выпачканными в собственной крови руками за полы капитанской куртки, пытаясь удержаться на ногах. Ему почему-то казалось, что так легче будет вдохнуть хоть немного воздуха. Легкие ни в какую не хотели работать, и Погодин с внезапной холодной ясностью понял, что вот-вот умрет, и даже испытал при этой мысли нечто вроде облегчения. Впрочем, воздух почти сразу со свистом ворвался в его судорожно расширившееся горло, и Погодин хрипло закашлял, плюясь кровавой слюной.