Приключения 1975 - Владимир Рыбин

Платонов заторопился. Теперь его подгоняло нетерпение. Вот еще одно подтверждение того, что это не перевод с русского, а какое-то самостоятельное литературное творчество: «И лишь только последние углубятся в Германию….» Порол горячку незадачливый фальсификаторишко! Можно с уверенностью сказать, что он попросту не знал русского языка и никогда не видел в глаза ни одного документа, написанного русскими, не говоря уж о документах Петра.

В XVIII веке Польшу на Руси именовали Речью Посполитой, а всевозможные немецкие княжества, курфюрства, герцогства и королевства так и называли королевствами, курфюрствами, герцогствами, но не Германией. В русском дипломатическом обиходе «Германия» появилась только с момента образования Германской империи в 1871 году… Платонов еще раз просмотрел «завещание», и снова его внимание привлек высокопарный слог, каким оно написано. Но разве бы Петр написал: «несметные азиатские орды» или «свирепые кочующие народы», «все эти диверсии» и т. д.? Эти выражения Петру не были свойственны. Петр и говорил и писал исключительно по-русски, сухо, четко и частенько настолько «выразительно», что и читать-то конфузно.

Платонов вспомнил, что ему предстоит все эти доводы изложить командованию, а посему нужно вести что-то вроде протокола следователя. Взял лист бумаги, и рука сама непроизвольно вывела слова Горького: «Историк смотрит в даль прошлого с высоты достижений своей эпохи, он рассказывает о процессах законченных, как судья о преступниках или защитник преступника». Да, для того чтобы вынести окончательный приговор, у него еще очень мало фактов… Лампа на столе вдруг стрельнула сгустком копоти, потом часто-часто замигала. Платонов почувствовал, как задрожали стены домика, и тут же в уши ворвался раскатистый, басовитый взрыв. И хотя по ночам фашисты редко обстреливали, «дежурная батарея» могла пальнуть и сюда, просто так, по площадям или со страху. Но когда отгремело эхо, приглушенное снегом, Платонов различил, как где-то невдалеке жалобно звякнул колокол, ему отозвался потревоженный гудом второй. И еще долго в морозном воздухе, едва уже слышно, вздыхали колокола какой-то сельской церквушки.

Платонов встал с лавки, подошел к окну, прислушался. Этот шальной снаряд, эти колокола воскресили фразу: «…эти колокола, как голос божий, предупреждали безумствующих человецей о каре, которая им уготовлена за кровавую вакханалию, длящуюся вот уже столько столетий». Это слово из дневника Мурзакевича-младшего. Странно ведь, не попадись это «завещание» на глаза того смоленского учителя, не знай тот немецкого, сидел бы сейчас раб божий Володимир в своем окопе или дрых в блиндаже. И Гарик не вспомнил бы о своем забытом предке, да вряд ли они с Гариком и встретились бы… А не вспомни Гарик о Мурзакевиче и Лезюре, вряд ли он, доцент Платонов, догадался, что автор этого «завещания» не кто иной, как кавалер д'Эон…

Платонов отошел от окна. Война подарила ему только одну ночь. А мысли разбредаются. «Завещание», Мурзакевич, взятие Берлина, д'Эон… Так нельзя. И Гарик куда-то запропастился…

Подполковник был легок на помине.

— Ну как?

— Послушай, Игорь, а Мурзакевичи не служили, часом, в армии, и один из них не был ли участником Семилетней войны 1756–1763 годов?

Богданов с удивлением посмотрел на приятеля. Все-таки здорово у Владимира скроена голова. Вот он, потомок этих Мурзакевичей, вспомнил лишь о священнике, да и то только потому, что в руки попало «завещание», а Платонов тут же восстановил и родословную Мурзакевичей. Действительно, был какой-то предок офицером, и именно в восемнадцатом веке. Большего подполковник просто не знал.

— Володя, а зачем тебе тот Мурзакевич, ну, который военный?

— Видишь ли, я сейчас перебираю в памяти все факты, чтобы утвердиться в догадке. Мурзакевича-офицера я припомнил только потому, что он жил одновременно с автором «завещания» и, чем черт не шутит, быть может, даже и встречался с ним.

— Так ты знаешь автора?

— Знаю, Гарик, знаю и все тебе расскажу, а пока не мешай.

Платонов замолчал. Машинально свернул огромную самокрутку, раскурил огненную ташаузскую махорку, поговаривают, что ее делают из коры саксаула и она просто прожигает горло.

Академик Лихачев как-то пошутил; если источниковед сам читал текст документа — он никогда его не забудет, а если только читал о документе, обязательно не вспомнит. А ведь текста «завещания» он раньше не читал, вот почему и вспомнил с трудом. Значит, нужно сейчас вспомнить все, буквально все, что он читал о «завещании» и кавалере д'Эоне…

Значит, так. Бергхольц еще в 60-х годах прошлого века опубликовал работу… как же она называется? Кажется, «Наполеон I — автор завещания Петра Великого». Да, да, точно! Бергхольц приводит целый ряд высказываний французского императора, которые почти текстуально совпадают со статьями завещания. Стоп! Не нужно вспоминать заблуждений историка, они потом были опровергнуты. Важно то, что Бергхольц полемизировал с кем-то из французов. Вот ведь беда, забылись имена этих французов. Их книги читать не довелось, потому они и в памяти не отложились. Платонов сердито воткнул недокуренную самокрутку в какую-то жестяную крышку, уже полную окурков…

Бергхольц, конечно, ошибался, приписывая авторство завещания Наполеону. Но как убедительно он доказывал, почему пронырливый кавалер д'Эон не мог снять точной копии с завещания Петра I. Нужно припомнить его доводы…

Платонов давно уже убедился в том, что у него наиболее развита память ассоциативная. И только когда ассоциации начисто отсутствуют, вступает в строй логика. Но логика свидетельствует только о том, что если Бергхольц отрицал авторство д'Эона, значит, кто-то его утверждал. Но кто? Пока он не может припомнить, с кем полемизировал Бергхольц.

Зато логика подсказала и еще один, бесспорный вывод. Маститый историк спорил со своим современником, а не просто ополчился на историческую традицию. Платонову вдруг захотелось набросить на плечи полушубок, натянуть ушанку до ушей и выбраться на мороз. Ладно, завтра он им надышится вдоволь…

Новая козья ножка — новый ход мыслей.

Оставим французов. Вернемся к рассуждениям Бергхольца относительно того, что д'Эон не мог снять «точной копии».

Во-первых… во-первых…

Ура! Все-таки вспомнил фамилию того французского автора, с которым полемизирует Бергхольц! Его звали Гальярден, или Галльярдэ. Тот самый Гальярден, который вместе с Александром Дюма состряпал роман «Тайна Нельской башни»… Эх, и досталось бы Платонову от литераторов за это «состряпал» по отношению к Александру Дюма! Но здесь его никто не слышит… Итак, у Гальярдена есть какое-то сочинение о жизни кавалера д'Эона. Неужели этот романист отказал себе в удовольствии насочинить с полсотни небылиц об удивительной способности д'Эона с одинаковым успехом выступать под личиной как мужчины, так и женщины? Наверное, присочинил три короба!