Санджар Непобедимый - Михаил Шевердин

Исчезли Медведь, Саодат и Николай Николаевич. Когда весь лагерь уже гудел, как встревоженный улей, когда во все стороны двинулись на поиски пропавших разведчики, с западной стороны из–за утеса показался Медведь. Он шел, сгибаясь под тяжелым фотоаппаратом с огромной, покрытой медными блестящими пластинками, треногой. За ним вытянулась небольшая, но очень странная процессия. Два горца в красных с позументами халатах, понурившись, шагали по тропинке. Руки они держали за спиной. Вслед им двигались Саодат и Николай Николаевич. У обоих был сконфуженный вид. Саодат растерянно теребила большой букет тюльпанов. Мирный, добродушный доктор Николай Николаевич тащил на плече две винтовки.

— Ничего, ничего, — пробормотал Николай Николаевич, когда странная группа оказалась в кольце любопытных. — Ничего. Это он…

И Николай Николаевич усталым жестом дал понять, что нужно спрашивать обо всем Медведя…

— А ну–ка, позвольте, — загудел голос Кошубы. Раздвигая довольно нелюбезно столпившихся, он протолкался вперед. — Так, так… Как ваше достопочтенное здоровье, ваша милость Мунши, а? — обратился он к одному из горцев. — Давненько не встречались. А это что за фигура? Не знаю.

Пленники переминались с ноги на ногу.

— А как здоровье и благоденствие моего друга Кудрат–бия?

— Товарищ Кошуба, — прервал командира Николай Николаевич, — надо их развязать. Они — обманутые крестьяне.

— Это они–то крестьяне? Да это ведь помощник Кудрат–бия, Мунши. В прошлом известный конокрад.

Мунши внимательно прислушивался к разговору. Черные борода и усы его зашевелились. Глухо, надтреснутым голосом, он произнес:

— Я не пастух, я не дехкан… Я воин правоверного эмира. Я не из черной кости.

Говорил он презрительно и злобно мерил любопытных глазами.

Случай с поимкой двух басмачей был настолько поразителен, что все с неослабным вниманием прослушали рассказ Медведя.

— Пошел я с аппаратом поутру в горы поснимать… — начал он. — Аппарат в руку, треногу на плечо, кассеты — и через мостик. Вижу, за речкой спит кто–то в траве. Смотрю — наш Николай Николаевич. Я еще подошел и говорю: «Нехорошо, кругом неспокойно, а вы тут один ночью…» А он: «Чего вы меня пугаете», — и смеется. Я пошел на холмы. Ходил, все место выбирал для съемки. Там на горе такая лощинка есть, вот я и взялся снимать. Крестьянин пахал еще на волах допотопным омачом. Поднялся я на холм, ах, черт, думаю, вот история. Наши–то ходят по склону, тюльпаны рвут — Саодат да Николай Николаевич. Только вот беда… Они справа от меня за камнями, а слева, пониже, двое с винтовками ползут в траве. Мне сверху видно, а Николай Николаевич и Саодат не видят. Те ползут быстро. Проползут немного и опять залягут. Что делать? Крикнуть — застрелят девушку или Николая Николаевича. А они ходят, болтают, ничего не видят, не слышат. Решил поставить аппарат и бежать вниз. Ставлю я треногу, а аппарат был к ней привинчен. Тишина. Вдали снеговые горы. Арча смолой пахнет. На небе облака. Майская картина, а немного сбоку — два разбойника d чалмах, халатах. Кадрик… Тут бы и щелкнуть. И вдруг басмачи поднимаются и идут прямо на меня во весь рост. Ног под собой я не чуял, стоял и смотрел, как смерть подходит. Только произошло непонятное. Винтовки они бросили, руки кверху подняли и кричат «аман». Не сразу я понял, что случилось, а когда понял, не поверил себе… Сдались они оба басмача. С минуту так мы и стояли: я у аппарата, а они пониже в овражке, по которому ползли. Как быть думаю? Потом крикнул: «Эй, ты, бородатый, иди сюда… один только, один». Он подошел, глаза испуганы, борода дрожит, косится на фотоаппарат, бормочет: «Пулемет! пулемет!» Его же поясом я ему руки назад затянул. А потом позвал другого… И они позволили себя связать, как бараны.

…Басмачей увели под конвоем в блокгауз.

Вечером Кошуба на все расспросы ответил:

— Разведчики Кудрат–бия. Охотились за одиночками… растяпами. — Раскурив трубку, он добавил: — Вот письмецо Ниязбек привез. Не хотел я его разглашать, боялся взволновать нашу милую Саодат. А теперь придется…

Письмо было небольшое. По мере его чтения сквозь смуглую покрытую тончайшим пушком кожу Саодат начала проступать бледность, а на глазах заблестели слезы.

В письме говорилось:

«Его высокопоставленности господину полковнику большевиков урусов.

Бисмилля! Пусть бог вразумит неверных, в безумной беспечности своей нагло осмелившихся совершить, без соизволения на то, путь по владениям света очей моих, любимого сына моего дербентского бия Ассадуллы, да еще везущих в арбе позора беспутную блудницу, торгующую своим женским естеством и богохульно открывающую перед мужчинами бесстыдное лицо свое и таскающую подол свой по улицам и дорогам. Повелеваю сорвать с поганого тела одежды: свяжите по рукам и ногам проститутку и бросьте ее на пути вашем. Ее нагую привяжут к хвосту паршивой клячи, которая будет волочить ее по камням> пока она не издохнет.

Командующий силами мусульман Кудрат–бий.»

VI

Зеленого шелка шуршащий халат облегал атлетическую фигуру парня. Приложив руку к сердцу, он проговорил:

— Пожалуйте, глубокоуважаемые, усаживайтесь, вы почетные наши гости.

Широким жестом он пригласил гостей усаживаться на огромный красно–желтый палас, постеленный на траву.

Сегодня участники экспедиции во главе с Кошубой и Санджаром приглашены местным землевладельцем, известным другом советской власти и проводником экспедиции Фатхулла Ниязбеком присутствовать на спортивном празднике — улаке.

На обширной Тенги–Харамской долине ездили взад и вперед сотни джигитов в ярких праздничных халатах. Джигиты перекрикивались, обменивались шутками и язвительными замечаниями. Над толпой всадников облаком поднималась пыль. В воздухе стоял терпкий запах конского пота.

Провели жеребца. На нем был подлинно праздничный убор. Чепрак из прочного шелка расшит золотом. Подседельник сделан из шкуры волка. Седло имело золоченую луку, на нем лежала атласная подушка с изумрудными кистями. Стремена, многочисленные бляхи на подхвостнике и нагруднике были тоже золоченые. Все это сияло на солнце и звенело на каждом шагу.

— Конь Ниязбека, хозяина праздника, — сказал кто–то во всеуслышание.

Внезапно, словно по сигналу, шум стих, движение прекратилось. На великолепном коне ахалтекинской породы, от которой, как гласит предание, некогда произошли арабские скакуны, вырвался вперед юноша в зеленом халате. В поднятой его руке блеснула украшенная серебром рукоятка камчи. Он требовал внимания.