Русские дети (сборник) - Белобров-Попов

И ем я среди ночи пряник, запиваю парным домашним молоком — «казённое» мне нельзя, плохо мне с него. А батя положил голову на забинтованные почему-то руки — спит прямо за столом.

Наутро я просыпаюсь от строгого чужого голоса. У печки сидит участковый, разложил на коленках какие-то официальные бумаги и папку спрашивает:

— Зачем стекло высадил?

— Пряники взял… Я ж деньги на прилавок положил.

— Да видел я… Татку-продавщицу не мог, что ли, разбудить, коль приспичило?

— Да не было её, загуляла где-то… А как догадался-то?

— Так кровь же по снегу до самой твоей двери. Тоже мне тать …

Участковый смотрит на меня, видит в изголовье смятой постели ковшики с отварами, тазик с полотенцем, пузырьки лекарств.

— Старший, что ли, захворал?

— Старший. Не ел ничего. Пряников захотел…

— Ладно. Напишу «неустановленные хулиганы». А стекло — вставь. Татка верещит, грозится виновнику башку пробить — весь магазин ей выстудил. Как ты только решётку своротил… Ну ладно… Кровь у дома затри.

А сестрёнка сидит у стола и требует пряник себе:

— Тебе же для меня не жалко, да?..

Мне и вправду не жалко, я уже здоров.

А последний пряник мы делим на всех.

Чапаев

За кого нынешние пацаны играют в войнушку — не представляю…

Мы-то играли, конечно, за красных.

«Наши» лежат в окопах, притаились, а каппелевцы идут цепью. Человека три — больше за белых не находилось желающих.

Я за вражескую сторону часто играл, прямо беда какая-то — то беляки, то предатель-комсомолец на городском театральном конкурсе. Даже интересно было — стану ли когда-нибудь героем на сцене.

Так и не сложилось.

А тогда, в детстве, идёшь цепью на красных — и немного обидно: у вас дисциплина и погоны, белая кость, — а эти, с пулемётами и Анкой, должны победить. Потому что должны — они же наши. Только Чапаев должен с обрыва прыгнуть в реку.

У нас карьер был старый, с водой — вот туда наш Чапаев-Пашка и прыгал, прямо с самой верхотуры.

Пашка умел дыхание надолго задерживать. Потому он всегда был Чапаевым. Прыгнет — и плывёт, одной рукой гребя: раненый, дескать. А мы, беляки, стреляем сверху. Анку уже убили, Петьку тоже, теперь Чапая достреливаем. А он всё слабее гребёт, всё тише… И тонет, конечно, — Чапай ведь.

Потом мы, беляки, радуемся. Ну а потом красные все оживают и побеждают беляков. Даже Анка.

А Пашка, бывало, в это время ещё не выныривал — дыхание тренировал.

Однажды его так старшие пацаны выволокли — за корягу под водой зацепился. Откачали из него воду, как учили на факультативе по первой помощи, — а он первым же делом:

— Видали, как я дыхание умею задерживать?!

Видали, конечно. Но не смеялись — он же для дела.

Пашка сейчас где-то, говорят, в Надыме спасателем работает, на воде. Кого он там спасает — ума не приложу. Откуда там лето-то…

Но если будете в Надыме, не бойтесь тонуть — Пашка спасёт, ручаюсь.

Он дыхание умеет задерживать лучше всех.

Роман Сенчин

На будущее

— Оля, ну что это такое? Ты же взрослый нормальный человек, а устраиваешь тут какие-то три тополя на Плющихе. — Тётя Ира покачала головой и досадливо, с болью выдохнула. — Давай успокойся, ложись, а завтра решим окончательно. И вообще, это непорядочно просто — такое положение, а ты бежать…

Пять дней назад тётя Ира позвонила Олиной маме и рассказала, что маму мужа положили в больницу — инсульт, и предложила прислать им Олю:

— Поможет тут с Варей и, может, на подготовительные запишется. Надо ей куда-нибудь всё-таки поступать.

После звонка весь вечер в доме держалось напряжение. Мама была и рада, что появилась возможность отправить Олю в Москву, и боялась этого. Не решалась прямо спросить: «Ты-то как, согласна?» И Оля и ждала этого вопроса, и не хотела, чтоб он прозвучал. О Москве она, конечно, мечтала, а вот когда появилась возможность, испугалась…

Вместе с мамой, молча, покормили Тузку, кур, свинью. Лишь когда наливали свинье, мама вздохнула:

— Скоро пороситься будет… Стайку почистить надо, а то зараза…

Оля неопределённо мыкнула.

Ужинали тоже молча, под телевизор, который сначала смешил передачей «Поле чудес», а потом стал пугать программой «Время». Вместе помыли посуду, и когда Оля направилась к себе, мама спросила:

— Ну как решила-то?

— А? — Она, ясно, поняла, о чём мама, но это «а?» вырвалось само, хотелось оттянуть ответ.

— Поедешь, нет? Я за тебя решать не могу. Двадцатый год человеку…

— Поеду, если отпустишь. И тёте Ире ведь помощь нужна.

— Нужна-а, — со вздохом, глядя в сторону, повторила мама; казалось, хотела сказать много и наверняка нехорошее, но не стала. — Ну так что, — повернулась к Оле, — если едешь, надо собираться. И утренним автобусом…

И стали собираться. Протёрли тряпкой пыльный чемодан, сложили туда одежду, тапки, пакет с разной гигиеной… Мама, как всегда, когда начинала делать даже самую неприятную работу, быстро разазартилась. И сейчас принесла из чулана кусок сала, сама спустилась в подпол, достала банки с вареньем, солёными грибами…

— Мам, ну как я всё это дотащу? — взмолилась Оля, наблюдая, как она запихивает в чемодан эти банки.

— Ничего, он на колёсиках. А тут домашнее.

— А в поезд как?

— Помогут. Там встретят… — Мама задыхалась то ли от спешки, а скорее, от волнения.

Спохватились, позвонили тёте Ире, сказали, что Оля завтра выезжает.

— Если с поездом всё нормально… В общем, утренним автобусом завтра. Купит билет на станции и позвонит. Встретьте.

— Да, конечно-конечно! — Тётя Ира обрадовалась.

Когда ложились спать, мама велела завести будильник.

— Я в сотике на шесть поставила, — сказала Оля.

— Ещё и будильник надо. Мало ли…

Спорить не стала, покрутила ключик заводки на старом, тяжёлом будильнике «Рассвет».

— Спокойной ночи, мам.

— Спокойной… Давай, что ж…

Дом был большой, с тремя комнатами и просторной, тоже как комната, кухней. Дом построил Олин прадед, мамин дед, лет семьдесят назад, и с тех пор его даже не ремонтировали — всё было так крепко, надёжно сделано. Единственное, шифер покрасили, чтобы не трескался и не зарастал мхом…

Жило здесь много людей, а теперь остались только Олина мама и Оля. Старший брат жил в городе, папа умер в пятьдесят два года, а до этого несколько лет не то чтобы болел, а как-то ко всему потерял интерес, перестал хотеть жить. Почти постоянно сидел на заднем дворе, курил. Он был родом не отсюда, приехал по распределению работать агрономом, но почти всегда приходилось быть то трактористом, то скотником, то вообще за счёт своего хозяйства жить…

Бабушка с дедушкой тоже нестарыми умерли — Оля их почти не помнила, — родили, подняли трёх сыновей и двух дочерей и ушли.

Тётя Ира, самая младшая из маминых братьев и сестёр, уехала в Москву сразу после школы; Оля тогда была ещё совсем маленькой. Осталась в памяти сцена, как провожали — со слезами, причитаниями, будто хоронили. Это были девяностые годы, разруха и слухи о полной скорой гибели. Все держались за то, что имели, охраняли денно и нощно, старались сберечь, все вокруг казались врагами. А тут семнадцатилетняя девчонка берёт и едет в Москву, в самый центр того вихря, что разметает страну.

— Ты пропадёшь там, Ирина! — голосила Олина мама, сама ещё молодая, но в тот момент показавшаяся Оле старой и некрасивой. — Вот были бы родители, они б тебя просто заперли в чулане, и всё! Ну куда ты там, И-ир?! Ведь сделают проституткой какой-нибудь. Ну хоть в город — там Сергей, Виктор, а тут в Москву эту… И-ир!..

Что отвечала тётя Ира, Оля не запомнила. А может, и ничего не отвечала. Молчала упорно.

Уехала с копейками в кармане, но потом папа признался, что дал ей, сколько у него было заначено. Мама сначала стала ругаться, а потом, наоборот, — обняла его.

— Правильно, спасибо. Она бы в любом случае… а так хоть… Спасибо.

Тётя Ира устроилась в какую-то фирму, окончила какие-то курсы. Теперь главный менеджер в большой компании.

Несколько раз она приезжала летом к ним, в первые дни с удовольствием полола грядки, ходила за животиной, которая её, незнакомую, пугалась; тянула Олю с собой в лес за грибами и ягодами. А потом начинала скучать, тускнеть и уезжала раньше времени.

В последний раз тётя Ира была в позапрошлом году с дочкой. Но у четырёхлетней Вари обнаружилась аллергия то ли на комариные укусы, то ли на какое-то растение в огороде — волдыри пошли по всему телу, и они быстро вернулись в Москву.

Мама в Москве никогда не была — как-то боялась ехать туда, когда её звали, отмахивалась: «Я и в город съезжу — неделю потом голова болит, а туда — вообще лопнет». Но чувствовалось за такими отказами нечто вроде обиды на судьбу: «Не суждено мне там жить, так чего и ехать?»