Дворец грез - Паулина Гейдж

Как любезно с его стороны, хотела я съязвить, но промолчала.

Я смотрела, как Дисенк позвала раба, смотрела, как он унес остатки еды. Немного позже раздался стук в дверь. Дисенк тотчас же открыла и поклонилась невысокому коренастому человеку. Тот подошел ко мне. Его движения были живыми и энергичными. Я встала и поклонилась с насмешливой улыбкой, сбросив халат прежде, чем меня об этом попросили. Он посмотрел мне в глаза и одобрительно улыбнулся. Я начала привыкать к тому, что меня оценивают странные мужчины, и не боялась. Его прикосновения были так же беспристрастны, как прикосновения массажиста.

— Хорошая крестьянская порода, — объявил он. — Но не плотная, не крупная. Тонкая, крепкая кость, длинные ноги, крепкая мускулатура. Да, так и должно быть в твоем возрасте. Между прочим, я Небнефер.

— Ты первый человек здесь, кто сказал что-то лестное о моей крестьянской породе, — сказала я сухо.

Он фыркнул и накинул халат мне на плечи. Я запахнулась плотнее.

— Ты не просто женщина феллахов, есть в тебе что-то еще, — сказал он прямо, окинув быстрым взглядом черных глаз мое лицо, — но в том, чтобы иметь крестьянское телосложение, нет ничего плохого. Откуда еще берутся достойные воины фараона, как не с полей Египта? Ты могла бы стать хорошей бегуньей, Ту, или пловчихой, но и без этого все, что от меня требуется, — это поддерживать тебя в форме.

— Значит, мне можно плавать? — спросила я горячо.

Он кивнул:

— Под моим присмотром каждое утро в бассейне. Потом займемся натягиванием лука, чтобы укрепить эти прелестные грудки. Ну и еще кое-что. Увидимся в саду завтра утром, перед завтраком. Спокойной ночи. — Он повернулся на пятках и вышел, захлопнув за собой дверь.

…поддерживать тебя в форме…

…укрепить эти прелестные грудки…

Я повернулась к Дисенк.

— Я хочу видеть Мастера, — объявила я, — Сейчас же, Дисенк. Иди и скажи ему.

Она всплеснула хорошенькими ручками, на ее лице отразилась внезапная мука.

— О, прости меня, Ту, — торопливо проговорила она высоким голосом, — но это невозможно. Нынче вечером он ждет гостей. Они могут прибыть в любой момент. Потерпи, и утром я передам твою просьбу Харшире.

— Я была терпелива, — резко оборвала я, — и все, что я получала, — это отговорки. Мне нужно поговорить с Гуи.

Она вздрогнули, пораженная, при моем упоминании его имени.

— Если я пойду к нему сейчас, он рассердится, — упорствовала она, ее тщательно выщипанные брови сошлись на переносице. — Он не захочет выслушать тебя спокойно. Пожалуйста, подожди до завтра.

Ее беспокойство казалось немного преувеличенным, но я допускала, что она была права. Я сдалась.

— О, очень хорошо, — сказала я неохотно, — Я подожду еще одну ночь. Но передай завтра Харшире мое желание, Дисенк, потому что мне становится тревожно в этом доме.

С явным облегчением она принялась болтать ни о чем, пока готовила меня ко сну, потом укрыла меня и осторожно погасила лампу. Пожелав мне спокойной ночи, она вышла, и я осталась с тенями, и сладким благоуханием курительных фитильков, и неутихающим ураганом бушевавших в голове мыслей.

Дисенк не лгала. Вскоре я услышала голоса и смех во дворе внизу, потом музыку лютни, стук барабанов и звяканье кимвалов,[44] доносившиеся изнутри дома. Звуки были приятные, но тихие они несли с собой далекое очарование той здешней жизни, о которой я ничего не знала. Я подумала, вдруг там есть танцовщицы. Наши храмовые танцовщицы были грациозны и полны достоинства; они надевали длинные льняные одежды, на ногах у них, в знак преклонения перед богом, были легкие ритуальные сандалии; они держали в руках систры и предписанными обрядом движениями возносили молитвы Вепвавету. В селении говорили, что мирские танцовщицы часто выступают нагие, обсыпанные сверкающей золотой пылью с кольцами на пальцах босых ног; они могут подпрыгивать на высоту человеческого роста и гнуться назад, пока их головы не коснутся пяток. Музыка то затихала, то становилась громче, когда с порывом ночного ветра тростниковая занавеска, закрывавшая мое окно, хлопала об оконный переплет. Я хотела встать, прокрасться в галерею и пойти на глухой рокот барабанов, чтобы отыскать веселящихся гостей, чьи крики и рукоплескания теперь сливались с быстрым перебором лютни. Но в галерее спала Дисенк, и она, со своей чрезмерной, непреодолимой обходительностью, могла увлечь меня обратно в постель, Я слышала шаги по плитам двора. В саду вдруг громко заухала сова. Я задремала.

Было еще совсем темно, когда я пробудилась, потревоженная пьяным буйством уходящих гостей.

— Эй, это не твои носилки, это мои! — раздался сильный мужской голос, и женщина пронзительно захохотала.

— Тогда давай сядем в них вместе, — крикнула она, ее слова прозвучали тягуче и невнятно. — Подушки выглядят мягкими и упругими, и мой муж уже отправился домой на наших носилках. Харшира, скажи, что делать?

Я окончательно проснулась. Знакомый голос главного управляющего был уверенным и четким:

— Если ты подождешь в гостиной, моя царевна, я вышлю одни из носилок Мастера, чтобы немедленно отправить тебя домой.

Царевна? Соскочив с кушетки, я опрометью бросилась к окну. Подняв плетеную занавеску, я внимательно вгляделась. Внизу, по дворе, было несколько человек, освещенных ярко горящими факелами, которые держали рабы. На земле стояли позолоченные носилки. Четверо нубийцев, двое спереди и двое сзади, ожидали команды. Человек в красной юбке до колен, с горящими на груди драгоценными камнями и сильно накрашенным лицом, небрежно прислонился к носилкам и стоял ухмыляясь. Новые гости вываливались из главного входа на свет факелов, прибывали все новые носилки, и гости весело в них загружались. Харшира — мне была видна лишь его широкая спина — повернулся к женщине, чье искусно сшитое гофрированное платье было измято и забрызгано вином. Плечевая завязка порвалась, обнажив одну смуглую грудь с потеками пота. Конус с благовониями,[45] укрепленный сверху на ее состоящем из множества косичек парике, съехал на ухо, и масло из него растеклось по щеке, размазав и краску на веках.

— Благодарю тебя, Харшира, — говорила она, похлопывая его по плечу окрашенной хной ладонью, — но я хочу ехать домой с генералом.

Человек в красной юбке загоготал. Отойдя от своих носилок, он взял ее безвольные пальцы, поцеловал их, потом поцеловал ее снова, на этот раз в ее распутный рот, потом кивнул Харшире и решительно подтолкнул ее к дому.

— Генерал едет домой один, моя царевна, — сказал он, поморщившись. Его слова зазвучали глуше, когда он втащил ее под портик. — Ты подождешь здесь, как хорошая девочка, и Харшира позаботится о тебе. — Он еще добавил что-то, чего я не расслышала, потом снова появился в поле моего зрения, теперь уже один. Он сел в свои носилки и задернул занавески, его пальцы, как и широкая грудь, были обильно украшены драгоценными камнями. Он выглянул из-за занавески. — Доброй ночи, Харшира, — произнес он. — Засунь поскорее ее в носилки Гуи и отправь с ней стражника.

Харшира поклонился. Занавески резко задернулись. По команде нубийцы подняли носилки, направились через двор к воротам и скоро исчезли в темноте.

Я опустила занавеску и присела под окном. Меня охватило приятное возбуждение. Мне было известно, что все напиваются время от времени. Опьянение — приятное времяпрепровождение для тех, у кого много праздных часов. Отец часто приходил домой пошатываясь, и мать, в долгое послеобеденные часы вкушавшая вино в обществе подруг, тоже иногда появлялась с блестящими глазами.

Но здесь это было иначе. Природа женского опьянения поразила меня. Напившийся у нас в селении должен был все же соблюдать основные правила приличия, но царевна — судя по тому, как ее называл Харшира, она была царевна — оставляла впечатление полной развязности, безразличия к тому, как она выглядит со стороны. Она небрежно выставляла напоказ свою пьяную похоть, возжелав мужчину в красном. Казалось, будто для нее никто на свете, кроме нее самой, не имеет значения, нет ничего важнее, чем ее собственные пьяные страсти. Какой эгоизм, подумала я с завистью. Какая самоуверенность! Это каким же надо быть богатым, чтобы чувствовать себя настолько выше осуждения или моральных ограничений, довлеющих над обычными людьми, что говорить и делать только то, что вздумается?

Вдруг мне страстно захотелось стать похожей на нее, я имею в виду не ее совершенно отвратительную разнузданность, а ее положение. Я хотела ужинать здесь как гостья, рукоплескать танцовщицам, обмениваться изощренными остротами с сидящими рядом знатными особами, флиртовать с мужчиной в красном, выбирать себе еду, надменно отдавая приказания склонившемуся рабу. Я хотела, чтобы меня несли домой в мое огромное поместье в искусно задрапированных носилках, хотела принимать у себя гостей, например, на громадных, украшенных цветами ладьях на Ниле. Я хотела иметь много поклонников. Хотела быть предметом восхищения и негодования. И никогда-никогда больше я не хотела быть той, что ощутила сейчас этот острый укол зависти.