Звездочет поневоле - Оксана Бердочкина

– Кажется мне, что я должен был встретить вас раньше.

– Не утешайте себя, встреча со мной предопределит все последующие события в вашей жизни, собственно в этом весь мой смысл. Все должно было сложиться куда хуже, и, тем не менее, я опередила неприятное обстоятельство, затмив его своим бескорыстным влиянием.

– Зачем? – в смущении за свое поспешное металлическое мнение о Лиловой Госпоже Шуге сделалось стыдно.

– Молюсь на вашу совесть… вы не из тех, кто подслушивает, а после выдает чужие мысли за свой интеллект, а, найдя на пути в Бриансон нечто мудрое и прекрасное, вы не станете его воровать, дабы возвести своего возможного сына в чужие рамки. Вы заставите его прожить свою жизнь, ибо вам ведомо, что любая тайна не более чем сон, которому суждено найти свой конец, ибо утро следует для заинтересованных в том, чтобы быть… Иными словами, вы тот самый человек, что без зависти аплодирует гению и при этом хранит своего в сущности сильного духа.

– Я должен был встретиться с вами позже.

– Что ж, теперь ясность на вашей стороне. Я та самая Госпожа, разговора с которой вы, условно говоря, избегали, но мне нравится ваш жест согласия. – И Шуга утвердительно кивнул в знак своей солидарности перед сказанным.

В зимней Москве, горящей ночью, гуляли маленькие спички, одетые на последние гроши так, чтобы выжить. Пили пиво без страховки, пьяненькие заглядывали в суетливые знакомые места. Госпожа напомнила трефовому королю об обещанной ему забаве, и они унеслись в заснеженный миф необъяснимой скорости, сидя в позолоченных санях под лиловым пледом, что имели ход без укрощения любвеобильного животного. Выпрыгнув из окна прямиком в мистику ночи, Шуга с восклицанием признается в любви несовершенному городу сего необъятного мира: «Москва – сердце невероятной широты! Сердце сказочного, магического пространства!», – и Генриетта с присущим ей лукавством остановит его, прошептав со страстью в самое ухо: «Да, это сердце полное зла, полное черных мыслей, сердце, с которым явно что-то происходит…». Поднимаясь по воздуху все выше, находя пересечения в лучах прожекторов зданий, они погружались в сплетения вьюги, не пытаясь себе объяснять что-либо, и уже ворожа в движении где-то над самой коротенькой улицей, Шуга вспомнит о городе вопиющих, про повод безразличного материального решения. Про то, что хочет он и хотела бы она, но я хочу сам здесь и сейчас, и желательно не оставлять свои желания на завтра, а Генриетта изо льда неожиданно прокричит в тот момент, когда сани поднимутся на мыс Боровицкой площади: «Москва – величественный город, совращенный ничтожным временем!», – и подобно дьяволице рассмеется, глотая веселые снежные крошки, чтобы необъяснимо расплакаться через мгновение. Их последним ночным пролетом послужил Печатников переулок. Пролетая под спящими московскими окнами, Лиловая Госпожа неожиданно прошептала: «Гончие псы – не привиты зрачки». Эхо ее шепота перевоплотилось в вой, коснувшись голубенького домика № 7, что принадлежал когда-то чудному крестьянину Петру Сысоеву, к сожалению, домик был нежилой, да и Петр уж как больше века покоился с миром. После слов Госпожи в расстроенном домике самым мистическим образом показался свет люстр. Дом сделался живым, а обильная лепнина ожила в цвете, из открытых окон послышался усиленный фокстрот, кто-то выкрикнул «Сладко!», с радостью разбились хрустальные фужеры, и на дорогу старенького переулка через довольное праздником окно вылетел ключик от двери Петра. Генриетта резко развернула ладонь, заведомо встречая летящий ключик, в тот момент шел снег, тая от теплоты ее пульса, он со скоростью приземлялся в ее бледную руку, принеся посредством вьюги любимое изделие московского домового.

«Леденец для Петра, уже забыл окаянный, когда в руках держал», – с любовью передала Госпожа, спуская маленький ключик в тайный карман Сахарного. Голубенький домик № 7 обернулся прощальным видением их опаленных затылков. Сахарный и Госпожа дерзко скатились в сторону Трубной улицы, едва не врезавшись, истошно кричали во все горло, далеко не слова искусства. Шуга во славу ощутил себя волной Тёрнера, когда позолоченные сани взмыли, неестественно набирая высоту, в сторону Рождественского бульвара, чтобы проститься с удобством резко склоняющегося переулка.

На рассвете едва дворник проснулся, Шуга нашел старую русскую корзинку, полную свежей, только приготовленной печенки с зеленью в форме аккуратных сердец. Фарфоровый соусник, заправленный сметанным соусом, подпирал стеклянный графин с ледяной окрошкой, а в белых льняных салфетках дымились горячие булочки с корицей и марципаном, при том, что почти каждая булочка таила в себе «острую» карамельку.

«Нелогические яства», – промолвил Сахарный, развернув белоснежную салфетку. Яства томились в позолоченных санях, что нашли свою остановку на Рождественской улице во дворе Богородицы Рождественского монастыря.

Упираясь в храм Иоанна Златоуста, что был осторожно украшен торжествующим зеленым цветом, сани с легкостью остывали от ранее набранной скорости.

Пережив зимнюю русскую ночь, Генриетта очнулась, превозмогая усталость от мистического полета, мягко оголяя свою белую тонкую руку из глубины соболиной муфты, чтобы красиво зевнуть. «С днем святого Валентина!», – поздравила Лиловая Госпожа, утопая на плече Сахарного человека. «Ей, Федор!» – крикнула Фрюштук, глядя в двухэтажный кирпичный дом, что еще в прошлом был окрашен в персиковый цвет. В период российского безверия в этом самом доме располагались обыкновенные коммунальные квартиры, а нынче в окнах прослеживался мертвый сезон – дом был пуст уже не первый десяток лет. Сахарный всколыхнулся, наблюдая за спокойствием святого двора. «Немой, зараза, но исполнительный», – убеждала Генриетта, глядя в окна крошечного чердака, и в дверях подъезда, расположенного в центре постройки, показался преклонного возраста заспанный человек. Таинственный слуга был схож со старым приказчиком из классических пьес, он безразлично влачился, ожидая скорейшего приказания.

«Кофею две чашки. Ах да, и морду льва протри», – без жеста указала Генриетта на позолоченный рисунок разъяренного льва, что украшал обратную сторону саней.

«Перо у вас симпатичное», – промолвил Сахарный, перерезая серебряными приборами сердце из печенки. Еще минуту назад Шуга лихо разложил откидной позолоченный столик, панель которого отражала высокое утреннее небо, она поглощала в свою позолоту еще бессильный солнечный луч.

«То от саксонских королей, так сказать, наследство», – в легкости подчеркнула Фрюштук черту своего головного убора.

Спустя минуту из декорации уже давно нежилого здания выскользнул Федор, принарядившись в белые перчатки, преподнес серебряный кофейник и две крошечные фарфоровые чашечки с серебряными язычками. Услужливо торопясь, он совершил бессмысленный поклон.