От первых проталин до первой грозы - Георгий Скребицкий

Когда я приходил к Петру Ивановичу, он обычно старался поскорее закончить своё шитьё, затем откладывал его в сторону и, потянувшись, вставал со своей рабочей табуретки.

— Пришёл, сынок? — ласково говорил он. — Надумал старика проведать, хорошо, что надумал, умница.

Он ещё разок, вероятно уже в двадцатый раз, проверял, у всех ли птиц есть еда и питьё, кого следует, выпускал полетать по комнатке, а тех, кто уже слишком долго загулялся, наоборот, приглашал домой, в клетку.

— Иди, иди, гуляка. Не налетался ещё за целый день, — ласково говорил он какому-нибудь дрозду или щеглу, легонько помахивая палкой, на конце которой была привязана тряпочка.

Завидя это «страшное» пугало, птица обычно делала по комнате два-три круга и потом сама залетала в свою клетку.

— Ну, вот и умник! — одобрял старичок. — Вот и молодец, что послушался. А я тебе уже водицы свежей налил, поесть приготовил. Закуси, отдохни, дружочек.

Когда все клетки бывали проверены и всё приведено в порядок, Пётр Иванович ставил самовар, и мы шли в его садик пить чай со свежими ягодами смородиной, малиной, крыжовником. Мы их тут же срывали с кустов.

В чаепитии обычно принимал участие и наш неизменный друг — скворушка. Ножка у него давно зажила, и он чувствовал себя превосходно.

Скворец почти ни на шаг не отставал от своего хозяина: куда Пётр Иванович — туда и его крылатый друг. Либо летит за ним, либо сядет на плечо и едет. А сам ещё за ухо клювом ухватит, держится.

— Озорник, да и только, — скажет про него Пётр Иванович.

Помню, один раз сидели мы в саду, пили чай. Скворец тут же по столу разгуливал, ягоды с тарелки поклёвывал.

Пётр Иванович налил себе в блюдце чай, остудил, поднёс блюдце к губам; только хотел отхлебнуть, вдруг скворец: «Фр-р-р-р-р» — со стола и прямо ца краешек блюдца, будто на жёрдочку.

Блюдце — из рук, об стол и вдребезги. Чай по столу разлился, течёт. А скворцу хоть бы что. Сел на стол и хитро так на хозяина посматривает.

Пётр. Иванович рассердился.

— Ах ты озорник! — кричит. А скворец на него: «Азрник, азрник!» Тут, конечно, всякая злость у старика сразу прошла, сахарцу скворцу предлагает, радуется:

— Ишь ты, новое словечко выучил, да как чисто, как хорошо говорит!

Скворец сахаром полакомился, потом взлетел со стола на ближайшую яблоню и оттуда опять: «Азрник, азрник!» Видно, самому это слово понравилось. Раз пять подряд его повторил, всё чаще, чаще да вдруг затрещал, затрещал и запел, будто весной.

И так это хорошо получилось. Сидит среди зелёных ветвей, вечернее солнце его освещает, все перышки ему золотит, а он поёт, заливается.

Послушал его Пётр Иванович, вздохнул и говорит:

— Вот к чему он так растрещался, значит, скоро и лету конец.

— Почему конец? — не понял я.

— Потому что скворец всегда в конце лета в беспокойство приходит, чувствует, недолго ему в родном краю оставаться, настаёт пора в чужие края лететь. Вот он и волнуется, не знает уж, чем ему свою любовь к родным местам доказать. А чем птица эту любовь доказать может? Только песней.

Долго ещё распевал скворец, сидя на дереве, а мы сидели и слушали. Потом он наконец умолк. Начал охорашиваться, чистить перышки. И в саду стало очень тихо; только, не нарушая этой вечерней тишины, монотонно трещит в траве кузнечик.

— А стрижей уже не слыхать, первыми на юг подались, — неожиданно сказал Пётр Иванович.

И я вдруг понял — вот почему так тихо. Не слышно пронзительных визгов стрижей. Уже улетели.

Мне стало грустно. Жаль уходящего лета. Вспомнилось: ведь этой осенью уже в школу пойду.

«А-зр-ник, а-зр-ник!» — неожиданно громко закричал скворец.

— Верно, что озорник, — ответил ему Пётр Иванович.

МЫ ПОТРУДИЛИСЬ НЕДАРОМ

Всё лето мы пользовались зеленью из собственного огорода, который ещё весной возделали своими руками. Перед обедом и перед ужином мы с Михалычем отправлялись туда, чтобы сорвать лучку или укропцу. Правда, зловредная тётка Дарья делала вид, что не замечает наших овощей, и ежедневно лук, укроп и всё прочее покупала на рынке.

— Зачем она это делает? — с возмущением спрашивал Михалыч маму. Покупает то, что у самих есть, только лишние деньги даром тратит.

— Наконец-то и ты о деньгах вспомнил, — улыбалась мама и спокойно добавляла: — Вся зелень на день стоит пятачок. А если Дарья начнёт её с вашего огорода для готовки брать, так в неделю там ничего не останется.

— Ну, не хотите, и не надо, — отвечал Михалыч. — А мы с Юрой отлично обходимся собственными овощами. Для нас просим ничего не покупать.

— Вот и прекрасно! — соглашалась мама.

С огорода мы с Михалычем пользовались не только овощами. На грядах завелось множество жирных гусениц. Я их ежедневно собирал и кормил ими нашу ручную галку, от этого получалась двойная польза: и вредителей уничтожаем, и Галя очень довольна.

Кроме гусениц, которые портили наш урожай, были у нас и другие враги мамины куры. Но с ними мы быстро справились, устроив при помощи собственного верстака и знакомого столяра отличную ограду Даже калитку в ней сделали.

В конце лета у нас на грядах появились огурцы и выросла одна довольно большая тыква. Эту тыкву мы специально выращивали для замечательного опыта, который Михалыч решил проделать. Не знаю, сам ли он его выдумал или услышал от кого-нибудь.

Как только тыква выросла довольно солидных размеров, мы и приступили к опыту. В один её бочок Михалыч воткнул иглу с толстой шерстяной ниткой. Другой конец этой нитки он опустил в баночку с сахарным сиропом. Этот сосуд мы поставили на землю рядом с тыквой.

— Понимаешь, в чём вся суть дела? — говорил мне Михалыч. — По этой нитке, как по фитилю, сладкий сироп будет втягиваться в тыкву, и она станет сладкой, как дыня. Только пока никому ни слова. Подождём недельку, а потом и преподнесём на стол наше произведение. Вот мама-то с Дарьей ахнут!

Устроив всё как нужно, мы закрыли от посторонних любопытных глаз будущую дыню травой и листьями. Пусть лежит себе в холодке да наливается сладким соком.

Мне страшно хотелось поскорее отведать этот чудесный фрукт. Я прямо считал каждый день, долго ли ещё ждать осталось. Михалыч не разрешал мне трогать нашу толстенькую питомицу и даже совсем не раскрывал листья, не глядел на неё.

Наконец неделя прошла, опыт был закончен. В этот день мы, как заговорщики, пробрались в огород, сбросили листья и траву, закрывавшие наше детище.

Но что же случилось? За эту неделю тыква не только не выросла и не налилась сладким соком, наоборот, она стала совсем маленькая и сморщенная, как старушка, а в том месте, где у неё была воткнута игла, её бок совсем сгнил. Куда же тогда девался сахарный сироп, почему он не напоил тыкву? Мы взглянули на банку. Она была полна утонувших муравьев. Собственно, это был уже не сахарный сироп, а какая-то тёмная, очень густая каша. Вот, значит, кто отведывал наш сладкий напиток. Мы с грустью переглянулись.

— Любой опыт может и не удаться, — вразумительно сказал Михалыч. — На то он и опыт. — И, лукаво улыбнувшись, добавил: — А хорошо, брат, что мы заранее ничего не рассказали «нашим врагам». Давай же сохраним всё это в тайне.

О нашем неудавшемся опыте мы ни слова не сказали ни маме, ни тётке Дарье.

Ну что ж, дыни из тыквы у нас не получилось, а всё-таки все остальные овощи имеются, даже собственные свежие огурцы. Только было непонятно, почему они совершенно горькие.

— А ты знаешь, брат, когда огурец слегка горчит, это даже приятно, говорил мне Михалыч. — Понимаешь, придаёт какой-то особый вкус, особую остроту.

Я был с этим совершенно согласен и, преодолевая отвращение, ел горькие, как хина, огурцы.

Всё шло как нельзя лучше. Огород наш так разросся, что походил теперь на тропические джунгли. Мы его совсем не пропалывали. Особенно буйно разрослись на грядах и между ними крапива и лебеда.

— Ничего, это даже к лучшему, — уверял Михалыч, — создаётся естественная затенённость. А то на солнце вся зелень начала бы вянуть и сохнуть.

Мы были очень довольны нашим огородом и уже подумывали о том, что скоро надо будет снимать основной осенний урожай.

И вот как-то раз Михалыч, как обычно, пошёл на огород, чтобы принести «кое-что» к ужину. Мы с мамой сидели за столом и ждали.

Неожиданно дверь с шумом распахнулась, и в столовую вбежал Михалыч. Он был весь красный, глаза метали молнии.

— Застрелю, собственными руками застрелю! — закричал он, задыхаясь от гнева.

— Кого, кого застрелишь? — перепугалась мама.

— Эту негодную тварь.

— Какую тварь?

— Корову! Твою корову! — Михалыч еле перевёл дух. — Тысячу раз говорил: «На чёрта она нужна! И молоко и масло — всё есть на рынке». Так нет, нарочно держите это чудовище!..

— Подожди, успокойся, — перебила мама. — Что ж она сделала?