Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика - Илья Пиковский

Шли цепь за цепью, неторопливо, по улице, как по гостиным коврам, беседуя, жадно глазея на прохожих и тут же обсуждая их, или цепляясь за такие же цепи, что поднимались им навстречу. Свет огромных витрин падал на лица гуляющих, подчеркивая их типажность и наполняя каким-то загадочным содержанием даже отпетых дураков. Он золотил грязь под ногами и превращал улицу в уютный комнатный интерьер. Каждый шел в толпе, чувствуя свой триумф над остальными по причине шикарного пальто, диссертации, хороших видов на ранде­ву или удачного квартирного обмена, и нес эту свою победу совер­шенно по-одесски, с откровенностью афиши на лице.

Среди этого мерного движения шляп, цветных косынок и ратиновых пальто то и дело возникала тщедушная фигурка какого-нибудь юн­ца, который метался между рядами; он толкался, наступал на пятки и нырял встречным под руки, торопясь сообщить друзьям, что Таня Меерович разрешила ему взять себя под ручку. Тут же вышагивал закройщик с тонкими усиками и ангельским лицом, который однажды уверял трамвайного контролера, что он Герой Советского Союза. Или носился с теодолитом студент-первокурсник в надежде, что его увидит бывший классный руководитель, от которого он демонстра­тивно отвернется. Или вышагивал культурист по прозвищу «СССР», по­лучивший его за свое пристрастие к олимпийским нарядам. Или пел свой дерибасовский Карузо, спекулируя билетами на новый итальян­ский кинофильм. Еще пара молодых людей, нарушая плавное течение толпы, настигала незнакомку или «садилась ей на хвост», держа дис­танцию до тех пор, пока она не покинет пределы Дерибасовской. И только тут, оказавшись вне поля зрения знакомых, они начинали дружную атаку на нее: «Извините, девушка, вы не играли на кларне­те в джазе Петрушинского? Мне очень знакомо ваше лицо...»

Изредка возникали драки, которые, как правило, переносились на другую, горсадовскую сторону улицы, или проносилась тройка из­вестных красавиц, за которыми несся огненный шлейф всеобщего вос­хищения. Иногда свою лепту оживления вносили комсомольские акти­висты: воюя за чистоту ленинской идеи, они отлавливали владельцев узких брюк и ножищами кромсали им штанины. Основу этого потока составляли ультра-щеголи тех лет, имена которых не сходили со страниц сатирических журналов и газет. Это были светские львы Дерибасовской. Их скандальная известность придавала особый при­вкус уличному шествию, вызывая неизменную иронию, но приятно ще­коча нервы добропорядочных созидателей общества справедливости. Наиболее примечательным из них был высокий худощавый молодой человек с тонкими усиками, острыми скулами и перебитым в драке носом. Из-под его зеленой шляпы смотрели темные, с чардашным вызовом глаза, застывшие в хаосе раздиравших его пороков и не­нависти к тем, кто осуждает святое человеческое право на них. Случалось, он подходил к какой-нибудь незнакомке, неторопливо вперивал ей в грудь указующий перст и, завораживая ее взглядом удава, мрачно говорил:

— Ты!.. В шесть вечера я тебя жду на углу Успенской и Пуш­кинской. Если ты не придешь, я выброшусь из окна!

И однажды действительно выбросился. По счастью, он запутал­ся в ветках огромной акации, за что и получил известную всему городу кличку «Тарзан».

Любопытно, что никто из завсегдатаев Дерибасовской не считал себя таковыми и с пренебрежением относился к тем, кто «шляется по Дерибасовской», хотя редкий вечер обходился без нее. Это был мир нарядных людей и арена растревоженных самолюбий, которые подавля­ли человека, если он был вне этого праздника жизни, и тем не ме­нее притягивали его, как рулетка, питающая иллюзии неугасимых на­дежд.

На противоположной стороне вдоль городского сада гуляли фабричные работницы, моряки, иногородние студенты и «бичи», вечер которых заканчивался в погребке у тети Ути или на скамейках Соборки или Пале-Рояля. Эти два потока жили разной жизнью: редко кто со стороны городского сада переходил на «Фрайерстрит», и наоборот. На пороге Дерибасовской обрывался трудовой пафос строителей ком­мунизма и начиналась бродвейская городская жизнь.

В те годы Берлянчик был заметной фигурой среди тех, кто со­бирался у высоких металлических перил через дорогу от магазина «Лакомка» и заканчивал свой вечер шумными попойками в рестора­нах «Лондонский» и «Красный». Это был дерибасовский бомонд. Вла­дельцы «ключей от Дерибасовской»: они ее открывали и закрывали. Цеховщики, короли бензоколонок, галантерейные и рыбные бароны и зиц-председатели артелей в интервалах между отсидками. Молодой кандидат в члены партии Алик Горчак эту публику презирал. Глубоко, по-советски. Он презирал ее как коммунист и человек, которому пре­тят вести подобный образ жизни его партийная совесть и малые дохо­ды от ворованных счетчиков. Тогда многие следили за тем, чтобы размеры взяток и краж не входили в конфликт с их убеждениями, и таким образом несли горделивое чувство в душе, что приносят себя в жертву великой пролетарской идее.

Рынок обрушился на головы этих пролетарски послушных и по-комсомольски скромно ворующих граждан, как подвесная полка с по­судой, вызвав потрясения в умах и сердцах. Но даже теперь, нажив состояние, против всех своих убеждений, шеф «Монако» продолжал ве­рить в светлую идею социальной справедливости и аккуратно платить членские взносы. (Еще и потому, что страховался от репрессий, если общество вернется к старым временам). Да, искры пламени великой идеи, вспыхнувшей еще в дохристианские времена в древнееврейской секте есеев, пронеслись во тьме веков и, принимая то образ рели­гиозной догмы, то лик якобинского или марксистского учений, дос­тигли наших дней и поразили сердце бригадира одесских монтажников-электриков.

Глава 17. ПОД КОЛПАКОМ У СИМЫ

Горчак блефовал. За его зеркалами для попугайчиков очередь не стояла, а Берлянчику он отказал только потому, что уловил какой-то острый и непонятный интерес к своей продукции. В ту пору он вёл борьбу за сердце прекрасной монархистки и поэтому любое предложение подобного рода рассматривал через призму своих воспалённых чувств. Как всякий истый одессит, шеф «Монако» давно усвоил «науку побеж­дать в любви», гласившую, что успех в этих божественных кампаниях требует двух обязательных вещей: пылких чувств и денег, а взаимность идейно одержимого существа требует огромных денег. Он понимал, что депутатское кресло, к которому стремится Ирина Филипповна, — это не колготки и не французские духи, и что для удовлетворения этой милой, женской слабости нужна солидная финансовая основа. Такую основу он видел в птицефабрике, преображённой тайваньскими кредитами. Шеф «Мо­нако» надеялся, что с помощью денег Билла О’Конноли, с которым его познакомили Берлянчик и Довидер, он сможет модернизировать пуховое производство и вместе с руководством его акционировать.

Встреча с Горчаком состоялась в летнем кафе на Дерибасовской. Берлянчик пришёл за несколько минут до условленного времени и занял место на веранде. Были первые дни сентября. Огромные массы горожан схлынули с опустевших пляжей и этим возвестили о конце лета. В кафе звучала магнитофонная запись каких-то бисексуалов, тихая и уютная, как кухонная сплетня. Берлянчик пил чёрный кофе и думал о том, что в отличие от западных городов, где всё органично, — и достаток, и нищета, — Дерибасовская оставляет впечатление какой-то недостойной игры и в то, и в другое. Если где-нибудь в Лондоне или Барселоне прекрасный музыкант кормится уличными гонорарами, то здесь он видел откровенных нищих с инструментами в руках. Девица с унылым усердием висела на уличном фотографе, являя собой образчик отечественной рас­кованности. Самоуверенный молодой бизнесмен, из кармана которого торчал портативный «Нокиа», звонил по бесплатному телефону-автомату. Вслушиваясь в обрывки фраз прохожих, Берлянчик поймал себя на мысли о каком-то мистическом кошмаре: все те же темы и те же фразы, что десятки лет назад. Казалось, дух людской был записан на какую-то вечную бобину, а по земле бродили только сменные упаковки-телеса.

Шеф «Монако» появился из-за угла переулка вице-адмирала Жу­кова, остановился и нетерпеливо оглянулся, как будто выискивал кого-то в уличной толпе. Он знал, что Сима, его жена, уловив опасные пе­ремены в настроении мужа, установила за ним постоянную слежку. Эта несправедливость угнетала его. Несмотря на то, что за ее отцом чис­лился должок по условиям брачного контракта. Горчак не имел полно­ценного голоса в семье, так как формально она владела всем имущест­вом. Такое обидное положение вещей имело свои исторические корни. Они уходили еще в те времена, когда бригадир электриков Алик Горчак ходил «под статьей», — то есть воровал на объектах электроприборы, которые его подчиненные устанавливали накануне. В те годы многие ходившие «под статьей» предпочитали отписывать имущество женам, с коими считались в разводе. Таким образом они надеялись уберечь свое добро от конфискации в черные дни судебных погромов, и шеф «Монако», который не сомневался в конечной победе коммунизма, решил сохранить эту традицию.