Красная мадонна - Фернандо Аррабаль

«Я так слаба, мама, так растерянна, так потрясена. Я не нахожу в себе сил, чтобы бороться, тем более чтобы победить».

Мы с тобой говорили впотьмах под благодатной сенью здравого суждения.

«Днем я живу без сил, и кто угодно может навязать мне свою волю. Только ночью, с тобой, я обретаю ясность ума».

Как я была счастлива, опекая тебя неустанно! Но когда ты трудилась в ночи, я сознавала твое превосходство! С каким тщанием изучала ты соотношения между металлическими элементами серы и соответствующими им символами, с какой прозорливостью вникала в непостижимый порядок всех опытов! Зачарованно взирала я на тебя, когда ты разгадывала тайну.

«Ты, мама, подготовила меня к осуществлению творения, ты же должна сегодня меня спасти! Укрой меня под смоковницей».

Ты имела в виду смоковницу фараона, которая дала мудрецам пристанище в бегстве, свои плоды для утоления голода и чистую влагу своих прохладных корней для утоления жажды.

«Освободи меня, мама».

Какую страшную беду навлек Бенжамен с его кликой совратителей, кичившихся образованностью, чтобы заманить тебя в свой круг.

«Я не в силах убить себя, мама. Если у тебя достало смелости, чтобы произвести меня на свет, то должно хватить и мужества… сегодня… чтобы…»

Я содрогнулась, поняв невысказанное: ты заклинала меня оборвать твою жизнь.

«Это должна сделать ты, мама. Я побеждена, сломлена. Если я останусь жить, то завтра покину дом и тем погублю себя».

Вне юрисдикции взаимных упреков, остаток ночи мы вместе размышляли вслух. Ты металась в возбуждении от уныния к тревоге.

«Если завтра я еще буду жива, то утром опять поддамся искушению, пойду в „Ритц“, увижусь с Бенжаменом и английскими учеными и все начнется сызнова. Ты должна покончить со мной сегодня же ночью».

Мы сидели вдвоем в подвале, подле орудий, которые твое решение выхолостило, лишив смысла: кирпичной печи, щипцов, пробирок, глиняных тиглей, перегонного куба, ступ и реторт. Несметное число очищений, столь же долгих, сколь и затейливо сложных, осуществила ты за множество ночей на этом самом месте, чтобы получить признак, указывающий на живую ртуть.

«Лучше умереть, мама, чем жить позорной жизнью».

Как же люди, выстроившие целую систему гипотез и догадок, заблуждались, полагая, что роковую мысль о смерти внушила тебе я, — ты пришла к ней самостоятельно.

«Ради моего и твоего блага, мама, ты должна уничтожить меня. Дневной свет слепит мои глаза и парализует волю, я погрязну в мерзости».

Несколькими неделями раньше мне приснились две укротительницы львиц; они забрали и заперли в железный сундук твои платья и книги. Вдвоем они раскалили сундук на огне, и он утратил форму и очертания, стал из твердого жидким, затем газообразным и, наконец, воссиял как пламя, свершив свою герметическую метаморфозу.

«Завтра утром, если я еще буду жива, я уйду от тебя и оставлю творение навсегда. Я стану посмешищем для себя самой и вечным позором для твоей миссии».

Всю свою изобретательность пустила я в ход, измышляя тысячи способов отговорить тебя искать избавления в смерти. Но как упорно возражала ты всю ночь в ответ на мои советы и наставления. Какие мучительные терзания пришлось мне претерпеть, проявив силу духа и смирение. Ты снова была хозяйкой собственной воли, полновластной владычицей над своими деяниями и заблуждениями, и как напомнила ты мне девочку, что когда-то приступила с такой же невозмутимостью к работе у горнила. С тех самых пор ты умела возвышать огонь, вздымая его до небес, непреложно являя приближение его к горней родине. С каким искусством ты, работая, делала из пламени росчерк и изображение огня.

«Убей меня, мама, не бойся, никто не посмеет назвать преступлением самый мужественный поступок в твоей жизни. Не медли же, ты должна убить меня этой ночью».

Ты заглушала мои сомнения и без малейшего трепета давала скрупулезные указания по собственному концу:

«Я хочу, чтобы ты убила меня во сне. Чтобы я уснула и никогда больше не проснулась!»

Ты сама зарядила револьвер и вложила его в мою руку, сама додумалась принять снотворное и сама решила ничего не писать ни Бенжамену, ни Абеляру, ни английским ученым.

Ты легла в постель и сказала с мольбой:

«Когда я наконец усну, выпусти все шесть пуль мне в висок. Вот сюда!»

Десять лет у тебя ушло, чтобы получить золото из серы, и двадцать семь дней — чтобы получить ртуть из свинца. Но решение умереть ты приняла в считанные минуты.

В полночь, изнывая от поселившейся в моем сердце боли, я согласилась выполнить твою просьбу.

«Я не хочу мучиться, мама. Пусть смерть придет, когда я буду крепко спать».

Я думала, что ты еще сможешь унять обуявшее тебя смятение и вырвать из сердца прискорбные чувства. В работе у горнила ты нашла бы желанный покой.

«Нет, мама, ты ведь знаешь, чтобы заслужить дар, сокровище из сокровищ, прежде всего необходимы благие дела. Если же я проснусь завтра, то уеду в Англию и никогда ни одного больше не совершу».

В твоем последнем благом деле я следовала за тобой шаг за шагом, зачарованная, завороженная, восхищенная. Сначала ты растворила всю серу в троекратно превышающем ее количество объеме воды. Затем дала раствору отстояться, удалила осадок и подвергла жидкость медленной возгонке на водяной бане. Когда пары сгустились так, что едва можно было разглядеть звезду и цветок, семь раз вновь и вновь приступала ты к операции, а я ощущала все возрастающий восторг, который достиг зенита, когда, под конец, ты приумножила семя количественно и качественно.

Ты приняла снотворное и спросила меня с тревогой:

«Ты сделаешь это, правда, мама?»

Я помассировала тебе затылок, и дрема мало-помалу окутала твое сознание. Но как же долго ты не засыпала! Стоило мне перестать ласково гладить тебя, и ты открывала глаза, содрогаясь между сном и бодрствованием. Я смотрела на тебя, боль сжимала мне горло, однако я знала, что мой страшный, но неотвратимый долг — исполнить то, о чем ты просила.

Твое тело было больше, чем зримой оболочкой, больше, чем благодатным прибежищем. Я не смогла бы убить тебя, не совершив колоссального усилия, требовавшего мужества и мудрости — тех же добродетелей, что так нужны были тебе в подвале, чтобы добраться, точно до дракона в неприступной крепости, до философского камня.

Под действием снотворного ты погрузилась в долгий, безмятежный сон. Я поднялась на плоскую крышу, чтобы свежее дыхание ночи разогнало тучи, застившие мой ум. Я приняла решение дождаться, когда забрезжит рассвет, и лишь после этого сделать то, о чем ты просила меня.

Потом я вернулась в комнату, где ты спала. Внимательно рассмотрела шесть пуль в револьвере, который купила, чтобы защитить тебя, и который теперь должен был удержать тебя от неверного шага. Я знала, что смогу поднять его ради твоего блага и рука моя не дрогнет.

С каким ужасом думала я о конце света, о грядущем катаклизме, который опустошит планету и уничтожит все живое на ней. В потрясении своем я даже допустила, сочтя разумной, мысль о том, что после смерти ты возродишься прямо из земли, словно растение, и тебе не потребуется семени, необходимого для зачатия человеческого существа.

Меня посетили галлюцинации. Видения Ноева ковчега после Всемирного потопа, исполинские картины единоборства воды и огня вставали перед моим мысленным взором. Смерть в этих грезах представлялась не концом твоего дела, но первым шагом к возрождению. Я видела тебя воскресшей в мире, направляемой ласковым ветром золотого века, осиянной светом. И вечностью казались мне часы, что я провела в ожидании рокового мгновения.

Цепенея от ужаса, я коротала ночь в горячечном бреду. Мне виделись вулканы, изрыгающие потоки лавы в океан, земля, на протяжении веков окутанная непроглядной тьмой, и неукротимый огонь, выжигавший дотла планеты. Страдание так истерзало меня!

Как бесконечно больнее убить свое дитя, чем произвести его на свет!

В четыре часа утра, когда не больше часа оставалось до первых проблесков зари, ты все еще спала, словно уже была полумертва.

Какую бесконечную муку выстрадала я в ту ночь! Как боялась сойти с ума! Что за страшную миссию возложила ты на меня! Никто не мог ни избавить меня от этого ада, ни даже притупить мою боль. Силы покидали меня, решимость слабела. Я думала, в тисках отчаяния, что твой замысел умрет вместе с тобой, ибо все сущее в нем в определенный и предопределенный момент сосредоточено было вокруг твоей работы у печи. И печь тоже была обречена. А между тем с какой точностью определила ты в ней стадии развития, разграничив их краткими периодами бездействия. Мне подумалось, что, быть может, смерть отступит перед возрождением твоего труда и ты воскреснешь для новой жизни! Твой путь на этой земле одно-единственное содрогание не могло оборвать навсегда.